Подул ветерок, закачались верхушки деревьев, залепетали, защебетали, заговорили о чем-то листья. И странно: такие разные эти листья — от желто-зеленого полтинника у осины до громадного пальмового пера у маньчжурского ореха, — а все разговаривали между собой по-родственному, на понятном для каждого языке с единой шелестящей фонетикой, без особого березового или ясеневого акцента… И ему они тоже говорили что-то, и он вроде бы слушал их, думая о своем, а потом ему казалось, что он вовсе и не думает, а в самом деле слушает те листья. А говорили они о себе, о своем великом предназначении. Мы, дескать, только с виду просты, а всякий ли видит, понимает и помнит, сколько мудрой силы заключено в нас? Для всего живого на Земле трудимся мы неустанно, очищаем воздух, обогащаем его кислородом, творим обильную пищу… Иной же человек готов удивляться чему угодно, только не нам. Он равнодушно окидывает нас взглядом и ищет сокровенные тайны где-то вдали. Любуется и восторгается ледяным космосом, забывая, что внутри наших клеток — тоже космос, сложнейшие миры, важнейшие превращения, преобразования энергии и материи…

Игорь Петрович сорвал большой узорчатый лист маньчжурской липы, положил его на ладонь и вдруг остановился, залюбовавшись. Нежная зелень, красота рисунка, рельефно выделяющиеся жилки. А мысленно он видел в этом тоненьком листе непостижимо сложную хлорофилловую фабрику, превращающую углекислый газ в бесценные блага живого мира. Ту самую фабрику, гениальную простоту которой люди до сих пор не осилили, а потому и не сотворили ничего подобного, хотя на Луне побывали и дальние планеты исследуют космическими автоматами…

Бессознательно повинуясь всплеску сентиментальности, не бросил тот листок Игорь Петрович, а заложил его между исписанными страницами блокнота-дневника.

Подъем в гору был трудным. Обливаясь потом, Игорь Петрович сосредоточил все внимание лишь на выборе пунктира тропы между деревьями, выворотнями, валежинами и густыми куртинами кустарника. Он не любовался плавностью перехода кедрово-широколиственного леса в чистый кедрач, потом в лес кедрово-еловый, пихтово-еловый, а как бы мимоходом отмечал, насколько меньше становится кедра, чаще встречаются ели и пихты, и, глядя на часы, пытался рассчитать, когда поднимется к верхней кромке леса, за которой будут лишь стланики, высокогорные луга да каменистая тундра.

…Солнце уже скрылось за громадой горы, а Игорь Петрович брел только по угрюмому ельнику-зеленомошнику, утопая во мху. Загустились сумерки. Он спешил по изуродованному ветрами и морозами чахлому еловому криволесью, и безлесный купол горы не столько увидел, сколько угадал — закат уже истлел, вызвездилось небо, наливалась и вызревала ночь.

И эта ночь была длинной, и она выдалась бессонной, хотя не было ни комаров, ни мошек, а прохлада чистого воздуха освежала, делала дыхание опьяняюще-легким, невесомым. Не спалось просто потому, что на высоте небо оказалось особенно черным, а звезды стали большими и мерцали совсем рядом, и костер из елового сушняка стрелял искрами осатанело. А может быть, еще и потому, что слишком крепкого чаю напился Игорь Петрович после долгого и трудного восхождения на гору. Он глядел на планеты, звезды, созвездия, туманности галактик, замечал быстро скользящие между ними яркие точки искусственных спутников и думал все о той же космической сложности как далеких, так и ближних миров — тех, что и вот в этой еловой ветви, и в пламени костра, и в примятой былинке. А под утро неожиданно, крепко и тяжело заснул…

Проснулся от громкого звериного рева: метрах в двухстах, на поляне высокогорного разнотравья, дрались два медведя. Вернее, не дрались — огромный косолапый верзила нещадно мутузил неосторожно приблизившегося к его «невесте» соперника. Бил до тех пор, пока несчастному не удалось вырваться из богатырских объятий и кубарем скатиться в густые непролазные заросли кедрового стланика. А подружка — причина конфликтной ситуации — все это время совершенно безучастно паслась около дравшихся. Будто и ни при чем была.

Игорь Петрович взял бинокль, улегся на серую глыбу гранита и стал наблюдать за медвежьей свадьбой. Он всматривался в морды зверей — непроницаемо равнодушные, лишенные каких-либо выражений и эмоций даже в это волнующее время. Глядел на медведей и вспоминал встречи с волками и рысями, настроение у которых выдают и богатая мимика, и положение хвоста, и движение всего тела.

…Медведь-верзила тихо подошел к «невесте» и стал ухаживать — так же неуклюже, как и двигался. Осторожно обнюхал ее нос, облизал голову, шею. Заинтересовался боком, спиной и как бы нечаянно оказался сзади… Медведица тут же присела, резко развернулась и закатила нахалу такую увесистую пощечину — да прямо по морде! — что тот обиженно заскулил и лег, обняв голову толстенными лапами с гребенками длинных и прочных когтей. А она, нимало не жалея его, отбежала и снова стала пастись, изредка и незаметно косясь в сторону якобы отвергнутого.

Ох, уж эти притворщицы! Через несколько минут медведица обошла своего обиженного ухажера так, что ветерок понес на него ее запах, и тот снова зашевелился, забыв об оскорбленном самолюбии, стал медленно подходить. И все повторилось… Только на этот раз вместо пощечины были внимание и ласка, да такие горячие, будто один стремился загладить обиду, а другой — забыть ее.

Когда медведи улеглись в высокой траве, Игорь Петрович сел на свою глыбу гранита и вдруг увидел новую необычную красоту. Громадный купол горы заливало поднявшееся солнце. Сверкали разноцветьем темно-изумрудные стланики, блестящие каменистые россыпи, светлая зелень лугов в красных, синих и желтых цветах. А внизу — беспредельные леса, которыми обросли покатые спины старого Сихотэ-Алиня. С поднебесья он представлялся застывшим морем громадных зелено-голубых волн, увенчанных светлыми скальными обнажениями, каменистыми россыпями да пятнами нестаявшего снега. И такой простор был вокруг, и таким светлым был этот огромный дикий мир, что забывалось все иссушавшее нервы и сердце, от чего он бежал на Уссурку.

В тот день Игорь Петрович был на самой вершине горы, у пирамиды, сложенной топографами из камней, видел под собою в пределах уверенного выстрела и медведей, и быков-пантачей, но рука с карабином не поднималась. Вспомнил недавнюю медвежью свадьбу и подумал: «В такое-то время стрелять! По какому же праву?!»

Вдруг совсем рядом: цвырк-цык-цы. Поднял голову — пищуха мелькнула коричнево, а через несколько секунд она осторожно вспрыгнула на камень чуть подальше. Глаза-бусинки блестели. И Игорь Петрович вспомнил блеск очков Пал Семеныча в их последнюю встречу. Шеф сначала улыбался чему-то сокровенно личному. Игорь Петрович не стал дожидаться, когда руководитель сумеет настроиться на служебный лад, стронул его с интимно-поэтического настроя на будничную прозу: «Пал Семеныч, может быть, все же остановиться на отработанном варианте диссертации? Ей-богу, жалко кромсать ее, и время терять не хочется». — «Ах, милый мой, какой вы нетерпеливый! Ну доработаем мы ее! Подождите». — «Ждать без надежды — бесплодно терять время. Есть ли она? Я меряю жизнь не годами, мне месяцы, дни дороги…»