…Даже ночью думы не покидали Игоря Петровича. В полусонных видениях вставал, тряс холеной бородкой и поблескивал большими стеклами модных очков его научный руководитель, профессор Пал Семеныч. От мучительных сомнений, тревожных вопросов, недоумений диссертанта он удивительно беспечно отмахивался успокоительным: «Не спешите с этим! Главное — не паниковать. Какие ваши годы! Все образуется». Игоря Петровича это «не спешите» бесило, но он сдерживался и только возражал: «Вы почему-то думаете, что нам отпущено по меньшей мере по две жизни, или что эта, единственная, в тысячу верст».

Конечно, пятьдесят лет — не предел, но все равно виски уже седые и на макушке волос не густо. А что сделано? Написано несколько десятков научных статей? Но многие ли их выводы и предложения вошли в жизнь, в практику? Он успокаивал себя тем, что всему виной консерватизм тех производственников, которые не решаются ломать старое, устоявшееся. Да ведь все равно же не уйти от укора, заложенного в бесхитростной простоте народной мудрости: «Жизнь — это не то, что ты прожил, а то, что сделал». Мало написать и предложить — надо убедить, добиться внедрения. Именно сделать…

Об этом говорила жена — красивая и умная женщина, от науки далекая, но близкая ему с молодости нежностью, заботливостью, терпением и незлобивым характером. Тоненькая, хрупкая, физически слабая, она не вызывала жалости, потому что в ней было много выдержки и внутренней силы духа. Игорь Петрович и с закрытыми глазами, в кромешной тьме, видел мягкий овал спокойного, дорогого ему лица, продолговатые, голубые с изумрудинкой глаза, видел резко очерченные губы волевой женщины и удивлялся: «В такой слабости — сила, и при нежности — воля». Он часто ездил в командировки, на полевые работы и всегда скучал по жене. И она, знал он, тоже скучала в разлуке. Подолгу сидя за пишущей машинкой и правя его каракули, она будто разговаривала с ним, с чем-то соглашаясь, а в чем-то возражая. Иногда, после встречи, показывала ему одну страницу рукописи, другую, говорила: «Так не может быть» или «Лучше сделай вот как…». И он удивлялся: «А ведь верно…» И думал: «Сложись ее судьба иначе, многого смогла бы добиться». А она не сожалела, не считала, что не так живет, и философски принимала бытие таким, каким оно получилось в сплетении с его жизнью.

…На рассвете, когда звезды растворились в предутренней синеватой серости, опять приходили лоси, косули и изюбрихи. Остервенело звенели комары, залепляя сетку накомарника, голова гудела от бессонницы. В предчувствии духоты наступающего дня Игорь Петрович говорил себе: «Хватит на сегодня», спускался с ясеня и спешил к зимовью — успеть в утренней прохладе немного вздремнуть.

На седьмой утренней заре, безрадостно встреченной Игорем Петровичем у солонца, потянуло с гор робким ветерком, зашелестела зеленая листва и хвоя. Слезая с лабаза, он умолял ветерок: «Ну давай же, сильнее!» И тот как бы послушался, зашлепал полами его плаща, стянул с головы накомарник, разметал облака гнуса. А уже через час, когда Игорь Петрович подходил к зимовью, ветер гудел вершинами деревьев и перегонял по небу с запада на восток, к морю, еще не иссякшие дождями истомно-тяжелые тучи.

Весь день было ветрено и прохладно, исчезли комары, очистилось небо от туч. Игорь Петрович, отоспавшись за всю бессонную неделю, надеялся, что пришел конец грозам и духоте, что скоро успокоится, войдет в обычное русло Уссурка, обмелеют заливы и протоки и можно будет сменить лабаз на легкую, послушную оморочку.

И не зря надеялся. Через два ветреных дня установилась сухая погода, жара спала, река присмирела, стала быстро худеть, замедлять свои струи, приникать к шуршащему галькой дну. Берега и косы освобождались от затянувшегося плена.

…День иссяк зелеными сумерками, Игорь Петрович сел в оморочку и поплыл в тихие заливы и протоки, в прохладной воде которых изюбры отдыхали по ночам от жары и гнуса и наслаждались сочными водорослями. Сначала он бесшумно осматривал заливы и протоки, легко скользя по водной глади и напряженно вслушиваясь в ночные звуки, потом останавливался где-нибудь в фартовом, по его представлениям, месте и замирал в ожидании, не осыпется ли мелкая галька с крутого берега, не стукнет ли твердое копыто о камень, не булькнет ли потревоженная вода.

…Тихая ясная летняя ночь. В черном зеркале речного залива отражаются звездный небосвод, наклонившиеся над гладью воды спящие деревья и шеренги поседевших от обильной росы тальников. В двухстах метрах приглушенно шумит поток Уссури, но на фоне этого шума слышно все: и как нудно и густо гудят комары, и как шлепаются в воду отяжелелые капли росы, и как плещется рыба. Где-то далеко монотонно и сонно кричит сова-сплюшка, то там, то здесь рявкнет чем-то испуганный или просто потревоженный изюбр, бесшумной тенью проплывает в воздухе неясыть. И снова все замрет, и снова зазвенит в ушах, и снова туманными призраками явятся близкие люди.

Игорю Петровичу кажется: он так тих и так надежно замаскирован, что о его присутствии не знает даже вот этот ленок, спинной плавник которого режет черную воду совсем рядом с оморочкой. А всего в двадцати метрах стоит изюбр-пантач. Стоит неподвижно, почитай, уже час. Ему так хочется плюхнуться в манящую прохладу залива и полакомиться длинными зелеными пучками, которыми затянуто мягкое и вязкое дно, но его что-то беспокоит, удерживает. Неведомым охотнику чувством он улавливает опасность в густой тени на противоположном берегу залива, и все буравит эту тень глазами, втягивает темными влажными ноздрями слабые струи воздуха, прядает ушами.