Шрифт:
Когда медведь приблизился на десяток шагов, Лукич весело крикнул: «Ну куда ты прешь, косолапый!» Зверь от неожиданности испуганно рявкнул и тут же вскочил на толстый ильм. Оглядываясь уже сверху, он всем своим видом говорил: «Как же я оплошал!»
Лукич добродушно буркнул еще что-то и спокойно пошел прочь, не тая зла на зверя.
В тот тихий и радостный день старик видел барсука и харзу, изюбрь промелькнул. Следы тигра, кабанов, бурых медведей были. И множество картин охотничьего прошлого всплывало в памяти. Да не только этих картин: он думал о всей своей жизни, удивляясь и сожалея, что так быстро и незаметно истекли шесть с половиной десятков лет. О, если бы можно было прожить их сначала! Разве не права Анна?
Густо наживив крючок, Лукич забросил его подальше от берега, придавил удилище камнями и улегся на горячей тальке. Смотрел на бурный поток, на склонившийся к воде подмытый старый тополь, которому жить осталось совсем немного, на тихо проплывающие в небе и исчезающие за лесом облака и думал о сокровенном.
Вроде бы все было — радости и горе, работа и отдых, семья, город, тайга. А так ли прожита жизнь? Нет, не так. Ведь с детства до старости тянуло в тайгу, а столько лет проработал в городе. Токарем. Работал подолгу, потому что надо было работать. А почему было и в самом деле не выучиться на охотоведа или геолога? Мать-то и отец как ругали, когда оставил восьмой класс и пошел в ФЗУ. Лукичу и сейчас слышались материнские слова: «Ой и пожалеешь ты, Андрюша, да поздно будет! Помяни мое слово!» Это слово вспоминалось часто, но особенно остро оно зазвучало сейчас.
«В промхозе охотоведу едва двадцать пять, — думал Лукич, — а его все уже Владимиром Павловичем зовут. Но главное в другом — парень работает в тайге. Звери, птицы, орехи, ягоды, тот же женьшень… Охота и охотники. С браконьерами воюет, избушки строит в самой глухомани. А знает не меньше стариков — вон на слетах охотников как ловко шпарит, складно и с умом. Настоящий хозяин тайги, большую пользу ей и людям приносит. А с чем я пришел к старости? Будь я на месте и в годах того Володи, как бы взялся, засучив рукава, за посадку женьшеневых плантаций! Ведь все просто и не так уж и трудно».
Закивало, зашлепало гибким концом по воде удилище, вытянувшаяся струной леска зачертила по воде туда-сюда, а Лукич даже не пошевелился. Занятый своими мыслями, он ничего не замечал.
«Конечно, не всем быть охотоведами. Но и штатным охотником работать можно было бы с пользой. Получил бы участок тайги, отвадил браконьеров, понастроил зимовий, кулемок с полтысячи на путиках в пять-шесть обходов соорудил. По весенним выходным следам медвежьи берлоги бы разузнал, чтоб наверняка к ним приходить с осени. Пасеку опять-таки поставил бы. И весь год в работе… А главное — заложил бы женьшеневые плантации. Для промхоза. Себе и найденной хватит под завязку».
Когда удилище совсем притопилось и зашевелились камни, крепившие его к берегу, Лукич встрепенулся и вытащил здоровенного красавца ленка.
Старик медленно заходил по лесу и как бы другими глазами внимательно и задумчиво рассматривал деревья, кустарники, травы, зверьков, птиц, насекомых, блестящую синь неба в проемах среди зелени лесного полога. От мысли, что скоро он уже не сможет ходить в тайгу и не увидит всей этой красоты, защемило, заныло в груди, увлажнились глаза. И неожиданно больно полоснула мысль — не новая, она приходила и раньше, но только сейчас явилась во всей беспощадной обнаженности и остроте: «Все приходит, и все уходит. И старость, которая всех пугает, не только приходит, но уходит тоже. К сожалению, уходит…»
Утро следующего дня Лукич встречал на утесе. День был ослепительно ярок, и даже не верилось, что недавно все, от ручья до неба, было мокрым и серым. Старик долго всматривался в таежные дали и любовался ими ненасытно, видя все это в новом свете и в новом качестве. Он воспринимал тайгу во всей ее целостности: с горами, ручьями и речками, с опрокинутым над ними небом, с солнцем, облаками и невидимыми днем звездами; с бесчисленными живыми существами — от скромного дождевого червя до гордого и сильного красавца тигра, от невзрачно-хилой ряски до бесценного женьшеня. Ему хотелось сейчас раствориться во всем этом. Частицей тайги стать… Или вместить все это в душу и унести с собой…
Недавно придавила меня печальная весть: умер Андрей Лукич. Умер стоя: поднимался в кедровую гору вместе с важными москвичами, ведавшими промхозами, и упал с тяжким последним выдохом. Словно рухнуло большое старое дерево. А случилось то горе около государственной таежной женьшеневой плантации, появившейся не без участия Лукича.
ЗАЧЕМ?
Душный июль разморил сине-зеленые горы старого Сихотэ-Алиня влажным зноем. Разбойные грозы надвигались из-за сломанного хребтами и затуманенного струистым маревом горизонта и неожиданно уходили, отгрохотав и отсверкав, но за двадцать — тридцать минут так обильно заливали сопки, что те вот уже который день истекали речками. Горячее колючее солнце было бессильно против яростных потоков воды и ненадолго осушало лишь отяжелевшие ветви деревьев.
Обильные дожди и палящее солнце будто пьянили зеленый мир. Уссурийская тайга тянулась к свету пышной листвой, зрела бессчетными плодами, чтобы вволю накормить своих обитателей и себя обеспечить потомством.
Обжигающе-липкий зной не радовал Игоря Петровича: уже в десять утра становилось трудно дышать, а на парной влаге появлялись такие невиданные полчища комаров, что свет стал не мил. Игорь Петрович, случалось, даже проклинал ту минуту, когда решил бросить все и уплыть в отпуск на Уссурку. «Для проветривания мозгов», — как сказал он на прощание шефу и жене.