Нам надо было как-то убить два часа до самолета в Нью-Йорк. Путешествие включало в себя не только ритуальное вставание на заре, но и — вплоть до 1965 года — белые перчатки. Я прекрасно помню, как ездила в нью-йоркских такси, разглядывая свои руки в перчатках. Эти ритуальные обозначения того, что ты перемещаешься в другое место — к бабушке, в город, в церковь, на корабль, — понемногу исчезали. Во времена моего отрочества понятие места было более осязаемым, чем теперь; мир походил на лоскутное одеяло — вот мое любимое летнее платье, а вот комбинезон брата; а потом фабричное одеяло, форма и так далее. Я очень не люблю социальную функцию костюма, то есть, когда по одежке видно, кто — потомственный богач, кто — нувориш, кто — из народа, а кто и вовсе неприкасаемый и т. п. Но все же, часто приятно, когда одежда соответствует месту и событию. В конце концов, повязываем же мы на голову платочек, когда входим в католическую церковь.

В том мире одежда обозначала не только время как таковое, но и родвремени. Когда я в нью-йоркском такси смотрела на свои руки в белых перчатках, меня охватывало спокойное, мечтательное настроение; было известно, куда и когда прибудет такси, но к настоящему моменту сборы в дорогу, хлопоты, погрузка, всяческая «деятельность» оставались позади; наступала передышка, время «существовать», попросту сидеть в такси и смотреть на свои руки в белых перчатках. В мои зрелые годы белое литургическое облачение означает наступление особоговремени — времени для церкви. Я стою за ограждением, предлагаю пастве вино и хлеб Причастия и переживаю про себя, не кончатся ли облатки, успеют ли все причаститься прежде, чем смолкнет музыка, оставив после себя неловкую тишину, в которой все приватные, телесные звуки — глотание, хруст — станут всеобщим достоянием, распространятся на всю нашу чудесную церковь, обладающую великолепной акустикой; и еще — не пролью ли я вино на какую-либо из миниатюрных коленопреклоненных старушек: нелегко протягивать чашу из-за ограждения, да не дай бог, на какой-нибудь из них будет широкополая шляпа, так что и не видно, где у нее рот, — все это отнюдь не способствует благоговейному настрою. Но вот наконец месса закончилась, наш пастор или какой-нибудь гость произносит проповедь или совершает большую литургию; я же сажусь на скамью причетника и гляжу на свои руки в широких рукавах облачения: они как будто не совсем мои, от них исходит конопляный запах холста и пыли. Я — ребенок, навзничь лежу в амбаре, на перевязанных веревками кипах сена, и смотрю, как пылинки танцуют в солнечных лучах, которые пробиваются сквозь щели в досках. Амбар поглощает, вбирает в себя эти чудесные воздушные стрелы. Облако проходит между солнцем и витражами: они перемигиваются, щурятся, словно кошачьи глаза в ярком свете. Звучащая речь омывает меня, падает на мою душу, как теплый дождь на иссохшие корни. Сейчас не время реагировать на слова, соглашаться или не соглашаться. Сейчас время другого рода: время лежать на зеленом лугу, у спокойной воды; целительное для души время.

Служитель в форме объявил посадку. Мы вышли из хибары. Низкая, по пояс, проволочная изгородь отделяла нас от взлетной полосы. На наших глазах рабочие подкатили трап к двери самолета, расположенной высоко от земли, и потом кто-то открыл маленькие воротца в изгороди, через которую большинство из нас могли бы перешагнуть, и пригласил нас в салон. Я поднялась по трапу в самолет. Пол в салоне круто поднимался к носу, и я, пробираясь к нашим местам, машинально цеплялась за спинки сидений. Мы с братом заглянули в кабину. Капитан поговорил с братом, показал ему приборы. Когда мы все расселись, капитан стал, судя по звукам, заводить моторы. Стюардесса любезно поприветствовала нас, проверила пристежные ремни, и мы взлетели. Позже она принесла лимонад с круглыми кусочками льда и «кое-чего перехватить» — вещь, совершенно недопустимая в нашем доме. Папа пришел в ужас, когда мы с братом съели по целой упаковке «Лайф Сэйверс». Он изрек: «Разве нельзя было съесть одну или две штуки, а остальное положить в карман и оставить на потом?» — «Нет», — красноречиво промолчали мы.

Кто-то сказал мне, что розоватая пелена над Манхэттеном, — это смог. Я испугалась, и мне до сих пор страшно. Я дала себе зарок пореже дышать, когда мы приземлимся. Аэропорт Ла Гуардия в моей памяти смазан: мы вышли из самолета (ублюдочное сочетание «идти на высадку» еще не было придумано), забрали багаж, взяли такси и отправились в город, где должны были переночевать. У отца вроде были какие-то дела до отправления в Англию; я точно не помню.

Мне было двенадцать, брату восемь, отцу — сорок девять. Отель «Плаза» разонравился отцу, а мне разонравились карусели. Мы остановились на Пятой авеню, в «Шерри Незерлэнд». Я чуть не сошла с ума, когда горничная, объятая трепетом, поведала, что «Биттлз» только что покинули наш номер. Я была по уши влюблена в Пола Маккартни. (Ах, годы, годы: пришлось проверить, как это имя пишется!) Я часамиискала пряди волос и тому подобные сокровища — увы, тщетно. Братик мне сочувствовал и тоже искал; конечно, когда мог оторваться от окна, в которое выглядывал, считая такси. Он то и дело подходил ко мне, помогал, утешал.

Но вскоре мне представится еще один шанс быть вблизи от моего любимого Пола — в Англии, центре вселенной. Мы заказали такси до Международного аэропорта. Это «стоило кучу денег», возмущался отец.

Через несколько лет я увижу собор Святого Марка в Венеции и услышу, как поют с его хоров «Вечерю» Монтеверди на четыре голоса, с севера, юга, востока и запада, но моим первым собором, до сих пор не превзойденным по изумительной высоте и внушающим благоговение размерам, было новое здание международного аэропорта. Интересно, почему размах и простор, ограниченные стенами, вызывают такие чувства? Здесь были сверкающие дорожки, подвешенные в воздухе, как две руки, протянутые к небу. Похоже на «Джетсонс», но гораздо лучше. Здесь даже росли деревья, каждое в своей кадке; в самых диких своих фантазиях я и представить себе не могла лесной опушки под крышей. Корни деревьев прикрывали гладкие, черные, как гагат, камешки. Отец взял такой камешек, погладил его большим пальцем. Сказал, что было бы чудесно иметь такие камешки дома. Потом бережно положил обратно.

Мы поднялись в ресторан, где через огромное, от пола до потолка, окно можно было наблюдать, как взлетают и садятся самолеты. Постепенно зажигались огни. Голубые и белые прожектора осветили сцену, на которой перед нашими глазами разворачивался спектакль. Нам давно уже было пора спать, и мы это знали, и это возбуждало нас еще больше.

Когда мы поднялись в трансатлантический лайнер, меня ожидал еще один поразительный сюрприз. Папа купил билеты в первый класс. Кресла были здоровенные. Отец никак не мог успокоиться, сожалел о расходах: дороговизна потрясающая, ради себя он бы на это не пошел, но подумал, что дело того стоит, когда путешествуешь с детьми, — «тут вы, ребята, сможете лечь и поспать», объяснял он, оправдываясь неизвестно перед кем.

Мэтью собирал всякие сувениры. Некоторые мальчишки похожи на ворон. Он собирал крошечные солонки и перечницы, влажные салфетки, чтобы протирать лицо; маленькие, завернутые в бумажку индивидуальные кусочки мыла; бутылочки одеколона из туалетных наборов. К концу каникул у него было больше бутылочек с одеколоном и кусочков мыла, чем у любого восьмилетнего мальчика на всей планете. Будто бы какой-нибудь восьмилетний мальчишка хоть когда-нибудь «освежался» одеколоном, к чему призывала надпись на флаконе. Все это прямиком отправилось в коробки из-под обуви и ящики комода, где уже хранились шарики и спичечные этикетки с автомобилями. Мэтью не был похож на тех ребят, которые подбирают предметы, заталкивают их в ящик и забывают о них. Он наслаждался своими коллекциями. Он вытаскивал их снова и снова, и не просто, чтобы посмотреть: он ласкал вещицы, сортировал их, перебирал одну за другой. Процесс накопления дарил ему настоящую чувственную радость. Однажды, когда он учился во втором классе, он мне сказал, что хотел бы быть таким, как Ричи Рич (богач из комиксов): тогда бы он заполнил целую комнату золотыми монетами и просто купался бы в них.

Я, со своей стороны, слушая песню «Закрой глаза, и я тебя поцелую», хотела ощутить губы Пола на своих губах. В шестом классе я вырезала из журнала большую фотографию Пола, прилепила ее к подушке и стала практиковаться в поцелуях. Насколько широко следует открывать рот — вот что волновало меня: хотелось найти правильную дистанцию между Сциллой детского поцелуя закрытым ртом и Харибдой неприлично движущегося языка. Подушка — неважная замена, это ужасно обескураживало: точно так же мы с моей подругой Рэчел лежали в детстве под открытым небом, смотрели на звезды и хотели взлететь. У нас почти получалось, мы чувствовали, как поднимаемся, но не могли оторваться от земли. Так близко и вместе с тем так далеко. Но каждая миля, которую наш лайнер пролетал над Атлантикой, приближала меня к сладчайшему объекту моего желания. Отец сказал, что, может быть, через его издателя получится познакомиться с Джоном Ленноном, но твердо ничего не обещал. А где Джон, там и Пол…