Он сидел, словно ожидая чего-то, и, как уже бывало, нечто внутри не подвело его. Здесь он и застал паренька-калеку на костылях, на что уже не надеялся. Тот ковылял вдоль четырехэтажного дома, а дети посматривали на него, но никто из них не смеялся, не показывал пальцем — все были заняты собственными играми. Калека медленно двигался вперед, и его голова была поднята так, будто подросток разглядывал облака. На самом деле ему просто было так удобней.

Он еще не заметил Одинокое Сердце, но это не имело значения — тот сам встал и шагнул навстречу несчастному. Глядя на него, Одинокое Сердце вспомнил, как повстречался с ним первый раз. Когда это было? Он не мог сказать. Прошло уже какое-то время.

В тот день он вышел из подвала, где провел ночь, и на него внезапно навалилась такая тоска, почти депрессия, словно после продолжительной беседы с человеком, которого он после первой встречи назвал Черное Пальто. Как будто его вымотали словами, образами, доказательствами, и он притомился так, что не мог уже смотреть на окружающий мир. И Одинокое Сердце, опустившись на землю, заплакал, даже зарыдал.

Его кто-то окликнул. Голос был какой-то… странный, ущербный что ли. Одинокое Сердце, уткнувшийся лицом в ладони, поднял голову. Калека лепетал:

— Деди пласит, деди пласит. Не пласи, деди, ни ниде. Не ниде пласи. Не ниде.

Калека его явно успокаивал. Одинокое Сердце понял это по глазам слабоумного — выпученным, с мольбой. А чуть позже до него дошел и смысл сказанного: дядя плачет, не надо плакать, не надо. Одинокое Сердце улыбнулся, поблагодарил несчастного, и тот в ответ тоже выдавил искаженную улыбку, даже погладил его по плечу. Одинокое Сердце пожал ему руку и сказал «спасибо».

Затем его прорвало: он стал рассказывать, почему ему больно, почему он мучается, и что в этой жизни он совершил неправильного. Пока говорил, подумалось: это так естественно, рассказать обо всем ближнему. Особенно, если этот ближний сам пытался его успокоить. Не было не стыда, ни какой-то неловкости от того, что обо всем узнает посторонний. Хотя кто-то, быть может, сказал бы, что рассказать о себе слабоумному — все равно, что болтать с домашним животным, понимающим лишь интонацию, но никак не смысл услышанного.

И этот кто-то, скорее всего, оказался бы не прав. Потому что подросток-калека понял Одинокое Сердце. Не так, как понял бы обычный человек, с нормальной речью и интеллектом. Он понял как-то… иначе. Одинокое Сердце не смог бы объяснить это, он просто чувствовал. Несчастный понял его своим нутром, что ли. Той частью, что является сутью любого живого существа, будь-то слон или амеба. Той частью, какую некоторые зовут божественной монадой, и которая для всех одинакова, потому что была изначально, а уже после вокруг ее образовывалось что-то уникальное, свойственное лишь данному существу.

Калека вновь погладил Одинокое Сердце по плечу и залепетал:

— Йи помоти деди, йи помоти…

Я помогу дяде? Как? Но это не имело значения. Подросток уже сделал ему легче, просто выслушал его, и это уже было немало.

И вот теперь Одинокое Сердце, встав на пути калеки, когда тот, наконец, заметил его, заглянул ему в глаза и понял: тот каким-то образом увидел нужного человека, даже поговорил с ним, но…

— Ты видел его? — вырвалось у Одинокого Сердца.

Подросток запричитал:

— Ини бигил, ини бигил. Йи горил.

— Он убежал? — переспросил Одинокое Сердце. — А ты… говорил ему, так?

Подросток раз пять повторил эти слова, и Одинокое Сердце понял, что не ошибся. Затем он вздрогнул — калека сказал кое-что еще:

— Йи бися. Чери пито присил. Йи бися…

Сомнений не было: Черное Пальто приходил. И я боюсь.

Одинокое Сердце почувствовал, как слабеют ноги, как по телу волной разливается холод.

— Господи! — выдохнул он. — Что ему от тебя надо? Ты здесь причем? Он не имеет права трогать тебя! Ты и так… Тебе и без того досталось от этой жизни.

Калека по-прежнему лепетал что-то, и Одинокое Сердце попятился от него, как от прокаженного. На самом деле он не хотел подвергать калеку опасности, не хотел, чтобы со стороны видели, что они вместе. С самим Одиноким Сердцем все ясно — он давно ходячий труп, его все равно, что нет, в его ситуации вообще лучше умереть, а вот парню еще можно жить. Пусть его жизнь и нельзя назвать нормальной человеческой.

Калека заковылял к Одинокому Сердцу, по-прежнему что-то лепеча, но тот уже не понимал ни слова.

— Проклятье! — вырвалось у него, и он развернулся, поспешил прочь, не оглядываясь. — Будь все проклято! Будь проклят весь этот мир! Будь проклят тот, кто его создал!

Арсений так и не вспомнил, что ему снилось ночью, но это не имело значения. Главным было то, что он узнал, проснувшись. Точнее понял с опозданием часов на семь-восемь.

Он открыл глаза, заморгал, словно из окна светило солнце, приподнял голову.

Сений? Калека говорил «Сений», и теперь Арсению осознал, что так несчастный обращался к нему: Сений — это Арсений. Это было настолько ясно сейчас, когда он проснулся, что Арсений поразился, почему не понял этого сразу, там, у метро.