— Ничего, господин.

— Совсем ничего?

— Совсем. После того как ты уехал от нас, я каждый день потихоньку плакал, а Хамид в утешение давал мне винные ягоды и говорил, что ты всегда с ним, в саду его души. А потом этот англичанин, Фримен, спросил, хочу ли я с тобой увидеться. Я снова заплакал, на этот раз от радости, и спросил Хамида, позволит ли он мне ехать. Ах, Гордон, мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю это. «Поезжай, — сказал Хамид. — Поезжай во имя аллаха!» Но, я готов поклясться, при этих словах в глазах у него блеснули слезинки. И он сказал: «Может быть, ты уговоришь его к нам вернуться! А если нет, то хотя бы напомнишь ему о нас». И это все, Гордон. Больше ничего не было сказано. А ты вернешься к нам, Гордон? Истек уже срок твоему слову?

— Нет! — сказал Гордон. — Еще не истек. — И обоим стало грустно от этого ответа.

Приехал за Нури сам генерал. Он снова заверил Гордона в том, что мальчик был привезен в Англию без его ведома и согласия.

— Это не в моем духе поступок, Гордон, — сказал он с истинно солдатским прямодушием.

— А разве Фримен — начальник над вами, генерал? Разве теперь он хозяйничает в Аравии?

Нарушая чинный покой материнской кретоновой гостиной, Гордон дерзил генералу, хотя совсем не собирался это делать. Он искренне жалел старого солдата, у которого был такой вид, словно его обманули в чем-то.

— Ведомство Фримена не знает удержу в таких вещах, — ответил генерал. — Вам это должно быть известно, Гордон. Хитрости, заговоры, всякие замысловатые политические интриги — их стихия. Но все это не отражает наших истинных намерений.

— Мне нет дела до истинных намерений, генерал. Я хочу одного: поскорей отправить мальчика домой.

— Все уже устроено. Но мне хотелось бы сказать вам, Гордон, что на основе этого инцидента я поставил вопрос о разграничении функций между нашими двумя ведомствами. Фримену даны указания придерживаться рамок своей непосредственной работы. Ведь он разведчик.

— Разведчик! Как обидно должно быть многим отважным, мужественным людям, что мы присвоили это название скопищу интриганов, развратителей, лицемеров, грубых, неотесанных, бессовестных скотов.

— Как бы там ни было, последнее слово осталось за моим ведомством. Мне понятны ваши чувства по отношению к этому мальчику, Гордон. Вот почему я так энергично взялся за дело.

— Рад слышать, генерал. Но если вы хотите сохранить свое положение, советую вам вооружиться административной бритвой и перерезать горло Фримену, не медля и не рассуждая. Иначе он перережет горло вам.

— Нет, нет! Речь ведь идет не о личном соперничестве. У него хватит ума отнестись к делу по-джентльменски.

— Х-ха!

— Это спор о методах в политике, — настаивал генерал. — Я готов признать, что между мной и Фрименом немало разногласий в вопросах, касающихся Аравии. Знаете, Гордон, я уверен, что если бы мы с вами сели спокойно рядом и побеседовали об этих вопросах, оказалось бы, что наши взгляды, надежды и пожелания, связанные с Аравией, в значительной мере совпадают. Нам нетрудно было бы о многом договориться.

— Например, о владычестве Бахраза над пустыней?

— А! Да, тут, пожалуй, наши точки зрения расходятся.

— Расходятся, генерал? Они диаметрально противоположны.

— Не убежден. Не убежден, что так уж невозможно найти какое-то решение, приемлемое для обеих сторон — не только для нас с вами, но и для племен и Бахраза.

— Я вам хоть сейчас подскажу решение, генерал. Дайте племенам свободу.

— Погодите минутку, Гордон, — начал генерал Мартин тоном дружеского внушения.

Но эту минутку прервал Нури, появившийся с медным подносом, на котором стоял турецкий кофейный прибор; его проказливая рожица выражала умильно-смиренное ожидание похвалы за отлично выполненную услугу.

— Господин, — сказал он, церемонно кланяясь генералу, — да будет эта чаша благословенна для вкушающего из нее.

Если бы при этом хлопнула завеса шатра и потянуло в воздухе запахом верблюда, если бы подъехавший всадник выкрикнул свое имя и звук одинокого выстрела раскатился по пустыне, — появление Нури пришлось бы кстати. Но здесь, в четырех стенах сырого и холодного английского дома, оно показалось Гордону оскорбительно неуместным.

— Что это ты делаешь? — резко спросил он.

Нури поднял голову. — Господин, я прислуживаю твоему гостю…

— Напрасно! — крикнул Гордон. — Прислуживать в доме — обязанность, в которой нет ничего почетного. Ты не должен был брать ее на себя. Никогда больше не делай этого.

— Но, господин, это знак гостеприимства; твоя мать…

Глаза Нури наполнились слезами; еще немного — и его испуг и обида прорвались бы в бурной вспышке, но тут в комнату быстрым шагом вошла миссис Гордон. Торопливо поздоровавшись с генералом, она взяла мальчика за руку и осведомилась у Гордона, что произошло.