Так Агриппина и Юлия оказались на острове Пандатерии, обреченные на медленное угасание, ведь нелепо было надеяться на скорую смерть брата, которому в то время было двадцать семь лет.

В ссылке сестры часто вспоминали о последних днях жизни их матери Агриппины на этом проклятом людьми острове. Условия ее жизни были невыносимы. Принужденная терпеть унижения от охранявших ее солдат, она однажды не снесла их издевательств и стала роптать, за что центурион побоями вышиб ей глаз. После чего жена Германика решила умереть от голода, но и это ей удалось сделать не сразу, так как по приказу Тиберия тюремщики насильно открывали ей рот и вкладывали пищу.

Все, что произошло с Агриппиной на Пандатерии, не могло не ужасать молодых женщин. Правда, стража, приставленная к ним, не свирепствовала, а скорее сочувствовала красивым и несчастным изгнанницам. Ведь уже повсюду прослышали о кровавых зверствах императора, а чем тяжелее гнет сверху, тем сильнее сострадание простых людей к гонимым и отверженным.

Морские суда редко появлялись у Пандатерии. Из Цирцей в Кумы корабли шли минуя ее, а плывущие в Сардинию обходили стороной – уж очень дурной славой пользовался остров. Несколько раз в году небольшое суденышко привозило для малочисленного гарнизона съестные припасы и жалованье. Изредка доходили вести из Рима и Неаполя. Осенью 40 года пришло известие о том, что в своем поместье в Пиргах скончался муж Агриппины Гней Домиций, уже давно страдавший тяжелой формой водянки.

С тех пор сестры не имели вестей из Рима. Поэтому можно понять их радость, когда у берега острова случайно оказался грузовой корабль. Накануне он вышел из Остийской гавани и взял курс на Сицилию. Поднявшийся внезапно ветер сильно повредил его оснастку, и корабль, унесенный в сторону от обычного маршрута, был вынужден пристать к острову.

Пока моряки приводят в порядок корабельные снасти, владелец судна, приглашенный сестрами на ужин, делит с ними их нехитрую трапезу. Конечно, это может обернуться для него большой неприятностью, но уж очень велик соблазн провести вечер с дочерями самого Германика. Ему, человеку незнатному, судьба подарила такую редкую возможность, о которой его товарищи не могут даже мечтать. Будет о чем рассказать, вернувшись домой.

И сестры в свою очередь с трудом сдерживают любопытство. Однако они терпеливо ждут, пока насытится их гость, который не брезгует ничем из того, что ему предложено. На вопрос Агриппины, как его имя, он, немного помедлив, просит называть себя Квинтом.

– И давно ты занимаешься торговлей? – продолжает расспрашивать Агриппина.

– Десять лет. Я торговал изделиями из глины. У меня была лавка возле Большого цирка. Разбогател я случайно и совсем недавно.

– Как же тебе это удалось? – допытывается Агриппина.

– Полгода назад я приобрел в Этрурии большую партию горшков для продажи в Риме. Вернувшись домой, я стал внимательно осматривать их. Среди них было несколько очень старинной работы. И в одном из них я обнаружил клад из золотых и серебряных вещей. Не могло быть и речи о том, чтобы найти его владельца, ведь я купил горшки у незнакомого мне перекупщика.

Постепенно беседа оживляется, и первоначальная скованность исчезает. Теперь уже Агриппине не надо задавать вопросов. Квинт сам начинает делиться столичными новостями и сплетнями. Этого сестры только и ждали.

– Известна ли вам история, приключившаяся с сенатором Анонием Сатурнином? – спрашивает оказавшийся словоохотливым гость. И увидев, что сестры недоуменно переглянулись, продолжает:

– Так вот. Однажды император устроил распродажу разных вещей, оставшихся после зрелищ, в том числе гладиаторов. Он сам назначал на них цены. Когда торги были в самом разгаре, присутствовавший на них Аноний Сатурнин нечаянно задремал. Заметив это, Калигула посоветовал аукционисту обратить внимание на претора, который в знак согласия кивает головой на каждое увеличение цены… Так знаете, чем закончился этот аукцион? – Квинт приходит в необычайное возбуждение. – Этому простофиле, этой сонной тетере были проданы тринадцать гладиаторов за… – он выдерживает паузу и раздельно произносит, – де-вять мил-ли-о-нов сестерциев.

– А по мне, эти торги очень глупые, – роняет Юлия. – Как, впрочем, и те состязания, что Калигула устроил в Лугдуне, собрав отовсюду специалистов в греческом и латинском красноречии. Всех побежденных он заставлял стирать свои писания языком.

– Но все же это менее жестоко, чем то, что он проделал однажды при жертвоприношении, – вмешивается в разговор Агриппина. – Разве ты забыла? – обращается она к сестре. – Он оделся помощником жреца и вместо того, чтобы оглушить молотом жертвенное животное, подведенное к алтарю, со всего размаха нанес смертельный удар самому жрецу, размозжив ему голову.

Квинт, как всякий любящий посудачить человек, с интересом слушает хозяек.

– Наверное, вы еще ничего не знаете о новом налоге, введенном императором? – вновь вступает он в разговор.

– Что же такое мог придумать наш умный братец?

В устах Агриппины слово «умный» звучит скорее как «полоумный». Похоже, Квинт что–то почувствовал в ее словах. Он какое–то мгновение медлит и торжественно объявляет:

– Отныне все женщины легкого поведения облагаются в Риме особым налогом, величина которого равна цене одного сношения.