Однако первые свои честно заработанные деньги Кавалеров спустил, как дурак. Давненько не держал в руках столько деньжищ – вот и ошалел. После возвращения с поля сняли на три дня кабак – и гудели днями и ночами. Кавалеров знал, что такое настоящая гульба. Это когда берешь толстенькую пачечку четвертных, на худой конец – червончиков, тасуешь, будто колоду карт, наслаждаясь взглядами официанток или девок, которые слетались откуда-то на запах деньжищ, как мухи на мед, а потом поджигаешь этот веер драгоценный. Если пачка тугая, в банковской упаковке, деньги плохо горят. А стоит расшеперить их, разворошить, свободы дать… Вот именно – стоит! Чтоб посмотреть на лица официанток, как они от злобы давятся, от зависти. Потом швырнешь бумажки под стол – и свора готового на все бабья ныряет следом, матерясь похлеще бичей и чуть ли не зубами вырывая друг у дружки смятые денежки с горелой кромкой.

Вот так Кавалеров, вспоминая дни золотые, молодые, и прожег чуть ли не все заработанное. На оставшемся едва дотянул до нового сезона. Но после возвращения он уже в кабак – ни-ни! Все деньги прямиком отнес в сберкассу. Прямо как на плакате получилось: «Кто куда, а я в сберкассу!» И так же поступил в следующий сезон, и в новый, пока не почувствовал: пора уезжать. Подкатил восемьдесят пятый год, и Кавалеров звериным зековским нюхом уловил: скоро, очень скоро повеет ветром таких перемен, что тот, кто посеял этот ветер, сам не будет знать, куда от него, с порывами до штормового, деваться.

Напоследок он, конечно, к отцу съездил – проститься. Мысленно поклялся ему, что все сделает, как надо. Однако сам такой уж уверенности не испытывал, поскольку толком не знал, что, собственно, надо сделать.

Мысленно же попросил у отца подсказки. И ответ не заставил себя ждать – прямой и страшный ответ!

Буквально на другой день купил Кавалеров в ларьке «Чукотскую правду» – а там заголовок во всю первую страницу: «Маньяк-убийца арестован! Наши дети отныне в безопасности!»

Да уж, еще та была история… длиной в несколько лет. Раз в три или четыре месяца исчезал ребенок. Маленький, не старше семи лет. Милиция, розыск, то-се… Потом его находили – чтобы похоронить. Когда одного, когда и вместе с матерью, а то и с бабкой или с дедом. Не всякие выдерживали… Трудно выдержать было, не для всяких нервов. Детей насиловали, потом убивали – медленно, мучительно, явно наслаждаясь их смертью. Писали об этом в газетах много, а слухов страшных по городу ходило еще больше. По странному стечению обстоятельств, в том окраинном барачном поселке, где жил Кавалеров, погибло двое детишек, один за другим. Он даже их родителей знал, даже выпивал когда-то с дедом, который помер на месте от разрыва сердца, увидев трупик внука.

Да… сказать, что в семьи приходило горе, – это ничего не сказать! Эпидемия была своего рода – наподобие той, которую остановил когда-то приятель Кавалерова по моргу, Щекочихин. Вот именно! Одну остановил, другую – вызвал.

Странно: Кавалеров как бы и не удивился, обнаружив в газете портрет своего знакомца с броской подписью: «Доктор Щекочихин – спаситель и душегуб». Да, Щекочихин и оказался тем маньяком, который несколько лет держал Магадан в страхе. Врач-убийца, злодей, дьявол, монстр… Как его только ни называли! За головы хватались: те же руки, что исцеляли, сверхжестоко лишали жизни!..

Это Кавалерову кое-что напомнило. Газетную статеечку под заголовком «Врач-убийца». Старую такую статеечку – образца 1952 года. Из прошлой, а может, и позапрошлой жизни. Вспоминал ее, вспоминал ту жизнь – и не мог ужасаться поступкам Щекочихина, не мог его судить!

Кавалеров не знал, конечно, как отвечал Щекочихин на вопросы следователей: что, мол, вас заставило, как вы могли, и все такое. Он-то знал – или думал, будто знал. Души тех детей, которые кричали, и плакали, и реяли над Щекочихиным, будто едва оперившиеся птенчики над разоренным гнездом, требовали от него пищи. Требовали жертв… Не зря он потом перестал заглушать крики мертвых. Наверное, привык наслаждаться ими. «Подпитывался» – как там, в Долине смерти. И хотел слышать еще, еще… А потом ему стало мало мертвых голосов – захотелось слышать и живые. Живые крики боли… Жестокость и кровь – они ведь слаще и приманчивей любого наркотика. Этому Кавалерова научил Щекочихин – и тот был «чудовищу-маньяку», «врачу-убийце» благодарен, что ли, за это.

И еще было, за что вспоминать Щекочихина. Теперь Кавалеров знал, что нет ничего ужаснее, чем смотреть на труп своего ребенка и видеть его рот, полный окровавленного крика.

Когда Бузмакин покинул наконец витрину, Альбина со вздохом облегчения подумала, что судьба ее, пожалуй, все-таки хранит. И украдкой, тая улыбку, глянула сквозь стекло, стараясь разглядеть того, чей облик на сегодняшний вечер приняла эта самая судьба: крепкого широкоплечего мужчину лет тридцати, широкобрового, темноглазого. В его лице было что-то по-восточному загадочное, но он не кавказец, это точно. Кавказцев Альбина не любила – а кто их любит, кроме правозащитников? Торчат вечно перед витриной, пялятся, похотливо лыбясь, а то движения неприличные делают, будто прямо вот сейчас приспичило им женщину, а взять ее негде, так что приходится обходиться собственными ресурсами.

Нет, это был не кавказец. Может быть, татарин? А может, просто, как почти у всех русских, столько в крови намешано, что и не определишь, от кого, какого предка достались эти сошедшиеся на переносице брови и нос с горбинкой.

Сама себе не отдавая в этом отчета, она поглядывала сквозь стекло все откровеннее.

– Альбина, как мужик-то на тебя пялится, вон, все глаза уже проглядел, бедолага, ну повернись к нему! – где-то с час назад сказала Катюшка Калинина, изображавшая в отделе офисной мебели бизнес-вумен, диктующую секретарше какой-то бесконечный приказ.

С чего так заколотилось вдруг сердце? Альбина мгновенно выскочила из роли усердной пишбарышни и обернулась с совершенно непристойным любопытством. Тревожным взором обшарила все обозримое пространство.

Слава богу, это не он! Не тот… Почему, интересно, Альбина с затаенным ужасом ожидала появления перед витриной ночного гостя в белом халате, она и сама не могла бы объяснить. Но отчего-то не сомневалась, что их пути еще пересекутся. Все тело, все существо ее было сегодня наполнено предчувствием чего-то недоброго, тягостным ожиданием какой-то подлости от судьбы. Не Бузмакин ли что-нибудь задумал? Не выговор ли готовит? Шеф всегда праф-ф, а кроме того, к Альбине всегда есть за что прицепиться… Или кошелек потеряет. Или с тетей Галей в очередной раз повздорит. Вернее, тетя Галя – с ней… Но больше всего Альбина боялась вновь встретиться с тем человеком, услышать его вкрадчивый, настойчивый шепот. Не было никаких причин для этого страха, незнакомец ее вряд ли разглядел там, в палате, она твердила себе это опять и опять, но страх не уходил. Так боишься неосвещенного двора со сгустками тьмы возле подъездов. Так боишься неуклонно возвращающегося кошмара. Так боишься странного ночного скрипа или шороха в квартире, где никого нет, кроме тебя… Не можешь объяснить, почему, а все-таки страшно до крика!