Стало быть, ты, Марат, вернулся сюда не в поисках утешения. Ну, что-то заветное не сбылось в твоей жизни, так уж и не сбудется теперь. И если жизнь просматривается до горизонта, подобно этой сентябрьской степи, то личное твое, несбывшееся, тут ни при чем. Просто-напросто и для тебя настало время некоторых итогов.

Однако он еще поработает. Да, стоит, стоит поработать, чтобы сибирские реки пришли на помощь Уралу. Алексей Алексеевич Ходоковский прав: мы начинаем — завершат потомки. Формула с виду общая, образная, но для такой работы имеет буквальное значение.

Марату сейчас казалось, что вот сегодня он и расстался с милой молодостью навсегда. И как мудро писал Герцен, оглядывая б ы л о е, заключавшее счет с личной жизнью, — «остальные д у м ы — на дело, остальные с и л ы — на борьбу».

У каждого есть свои изначальные координаты на земле. И редко кто ни разу не вернется к ним в течение всей жизни.

Георгий Каменицкий поднялся на самую макушку Татарского шихана. Отсюда открывался вид на южный торец Главного хребта. Дальние подсиненные отроги почти отвесно обрывались у реки, и за пойменным леском, где начиналась уже степь, в вечернем мареве зыбились невысокие холмы, как потерявшие разбег и силу морские волны на широкой отмели. Нет, горы ничуть не изменились с той поры, как был он тут последний раз, — ну что для них эти считанные годы.

Урал всегда помогает забыться на часок: ты стоишь на верхотуре знакомого шихана, словно не зная и не ведая, а что там, впереди. Вот и сейчас горы заслонили всю твою жизнь, и чудится, будто все еще за этими горами. Но ты ходишь по земле без малого полвека и уж, конечно, знаешь, что на западе, за кряжистыми увалами, далеко отсюда протянулись ратные пути-дороги по берегам Дуная; если же повести рукой по горизонту к югу, то примерно за той вон цепочкой Козьих вершинок, за степями, морями и океаном, тридевятое царство Антильских островов и среди них; в кружевах прибоя, гордая мулатка Куба; а на востоке, за горным пиком Ямантау, — прозрачная даль Таймыра в северном сиянии заполярных городов Норильска, Игарки и Дудинки.

Жизнь поводила тебя по белу свету: кажется, весь мир распахнут перед глазами. Но отчего ж так дорог тебе этот твой шихан, мимо которого не мог проехать равнодушно? Когда вспоминаешь череду прожитого времени, то легко минуешь целые годы, а здесь готов остановиться на любом шагу. Да, время уходит безвозвратно, только земля остается до конца с тобой.

Каменицкий перевел взгляд на северный пологий склон шихана, — он примыкал к другой горе, пониже и пошире. Седловина ее заросла курчавыми дубками, образовавшими молоденький подлесок знакомой рощи, сильно изреженной и бурями, и грозами, и рубками военных зим. Прежних великанов что-то уже не видно. Значит, лес тоже держится средним поколением: нескоро дотянется до его плеча не привыкший к бедам юный дубнячок. Разве только берез не поубавилось вокруг — и молодых, и старых — будто время охотнее щадило их или они в самом деле лучше переносят бури.

Южный склон Татарского шихана был очень крут, но и на нем росла чилига, с трудом удерживая собой цветную галечную осыпь. Внизу была вторая ступень гранитной лестницы длиной в полверсты, за ней виднелась нижняя ступенька над растянувшимся вдоль речки родным селом. Эта речка, бывало, и знойным летом берегла силенки в глубоких омутах — до будущей весны. А теперь заметно потончала, затянулась вязким илом, и если бы не живучие ледяные родники, то, наверное, и вовсе бы затихла. Горы как стояли, так и стоят. Почему же веселая когда-то речка постарела вместе с тобой, Георгий Каменицкий?..

Он закурил, хотя обещал себе не курить сегодня. Прямо у его ног начинался раструб зеленого, оврага с куртинами жимолости на дне. Весна нынче припозднилась, оттого расцвело почти все сразу, лишь только по-настоящему пригрело солнце. Что степь в сравнении с горами, — в степи одни тюльпаны на обочинах дорог да в целинных балках. А горы в мае от подножия до вершин охвачены низовым пожаром: розовые кулиги дикого миндаля-бобовника перемежаются белым пламенем густого вишенника, чисто-охристым, ослепительным разливом буйных зарослей чилиги. Когда подует ветер, то кажется, вот-вот жарко вспыхнет и прошлогодний, отбеленный, как лен, ковыль, и тогда уж несдобровать самой дубовой роще. Но сегодня необыкновенно тихо, горы горят спокойно, ровно и бездымно. Не шелохнутся над травой даже незабудки, что распустились вместе с лиловыми фиалками. Распушили синие крылья петушки. Тянется к небу голенастая полевая резеда. Мирно дремлет пахучая кремовая кашка, перевитая у корня голым проводком душистого горошка. Стелются среди молодого ковылька рифленые листья земляники. Да, что-то очень долго задержалась нынче весна на подступах к Уралу, и вот едва отзвенели колокольчики на своих проталинах-звонницах, как слабый пунцовый свет начал пробиваться сквозь тонкие прорези бутонов на кустах шиповника. Земля спешит принарядиться к сенокосу.

Георгий сел на штабелек из камня-плитняка, снова достал пачку сигарет. Но не стал закуривать: он вдруг остро ощутил сильный пряный запах. Нагнулся, осторожно сорвал жесткие былинки, растер их на ладони. Пожалуй, ничто столь живо не напоминает о минувшей юности, как невзрачный на вид чабрец. Картина за картиной плывут перед глазами, когда жадно вдыхаешь этот целительный настой земли. Как ни много было зелени в домах в троицын день, а без чабреца и горница не горница. Свадьбы тоже редко обходились без него. И уж тем паче похороны, особенно зимой, когда и горсть сухих сизых листьев помогает живым думать о жизни. Не потому ли в их стойком аромате соединились для Георгия все самые трепетные воспоминаниями о радостях и бедах прошлого.