— Не помешаю? — Он медленно вошел в комнату, приостановился, как чужой.

— А-а, Георгий, проходи, проходи, садись! Легок на помине!

Женщина поднялась со стула, и он сразу же узнал Павлу Метелеву, хотя не видел ее вечность. Они с тайным любопытством посмотрели друг на друга. «Ничуть не изменилась, — отметил он, — разве только очки стала носить». А она первое, что увидела, — широкую седую прядь на его прямом зачесе и с женским преклонением подумала об этой ранней седине.

Он легонько полуобнял ее одной рукой, и они присели у стола, не зная, что и говорить друг другу. Отец встал, начал собирать со стола и подоконника образцы своих минералов.

— Зря помешал вам, — сказал Каменицкий-младший.

— Что вы, Георгий Леонтьевич, я уже замучила Леонтия Ивановича, — сказала она.

— Пустяки, — коротко махнул рукой отец.

Павла закрыла исписанный блокнот, сняла очки в тонкой металлической оправе.

Вот теперь она стала окончательно похожей на ту комсомолку послевоенных лет, когда Георгий донашивал еще зеленую офицерскую шинель заморского сукна. Ну, конечно, Павла немного отяжелела, но зрелая полнота ее была в меру и на вид ей больше тридцати все равно не дашь. А глаза и вовсе не потеряли блеска, ни одной золотинки не поубавилось в ее карих больших глазах, будто и не было позади никаких печалей. Верно говорят, что беда в молодости — половина беды поздней, которая настигает тебя где-нибудь в середине жизни.

— Ну, о чем вы так мирно, тихо беседовали тут? — спросил он наконец, чувствуя неловкость этой встречи с Павлой.

— Беседа была совсем не тихой, — сказал отец.

— И далеко не мирной, — притаив улыбку, добавила она.

— Что, досталось тебе, Павла, от геологической службы? — совсем уже по-свойски, с прежней ноткой мужского покровительства, спросил Георгий.

— Признаюсь, я сначала растерялась. И всему виной вот эта книжка моего коллеги по ремеслу. — Она вынула из сумки ярко-желтый томик и положила его на стол.

— А-а, развесистая клюква!

— Вот и Леонтий Иванович начал с того же.

Хозяин дома стоял у высокой, до потолка, книжной полки и, лукаво улыбаясь одними глазами, смотрел то на Павлу, то на сына, не вмешиваясь в их разговор.

— Отец до сих пор не может успокоиться от сего панегирика, и автор — чует кот, чье масло съел! — даже не прислал ему дарственного экземпляра, сочинил и с глаз долой, — говорил Георгий таким тоном, словно отца, здесь не было.

— Согласитесь, что журналистам надо прощать некоторую патетику. Очерк есть очерк.

— А вы не защищайте вашего брата. Неумеренная хвала стоит любой хулы. Верный способ вывести человека из строя — взять да и перехвалить его публично.

— Ладно, ладно, я еще в строю! — сказал Леонтий Иванович и засмеялся так заразительно, что, глядя на него, Павла тоже улыбнулась.

Георгий все больше удивлялся ее молодости, которая тогда, после войны, казалась ему недостатком, теперь же превратилась в завидное, достоинство. А впрочем, молодость рано или поздно найдет случай посмеяться над людьми, что относились к ней когда-то с явным снисхождением.

— Ты что же, собираешься писать об отце?

— Да, мне поручили, — сказала Павла и назвала одну центральную газету.

— В этой газете о нем не раз писали, правда, лет тридцать с лишним тому назад.

— Вот видите. Тем более надо освежить в памяти читателей.

— Память читателей куда надежнее, чем память редакторов.

— Что вы хотите сказать, Георгий Леонтьевич?

— К слову пришлось.

В комнату не вошла, а прямо-таки влетела вездесущая Любка.

— Товарищи, идемте смотреть наш сад! — безо всяких предисловий, с ходу обратилась она к дядюшке и московской гостье.

«Молодец. Люба, выручила», — подумал Георгий о племяннице. Разговор с Павлой только с виду был непринужденным, а вообще-то давался ему трудно. Они, точно по обоюдному согласию, оберегали друг друга от прошлого, которое и у нее, и у него особенно, было нелегким.

— Ну, пойдем посмотрим, что у вас там в саду творится, — сказал он Любке.

— Рай!

— Давно не бывал в раю.

Вчетвером они вышли в сад. Любка принялась подробно объяснять, какие, какого сорта яблони, вишни, ранетки, груши. Павла слушала рассеянно, любуясь деревьями в торжественном, сверкающем белизной наряде. Она сторожко, сбоку посматривала на Георгия, стараясь понять новое горьковатое выражение его лица. О чем он думает сейчас? Может, вспоминает Зою Александровну? Когда вокруг такая благодать, люди заново переживают свои потери. Но почему же ей, Павле, сделалось совсем легко? Ах, разве можно сравнивать их беды? Тем более, что она встретила сегодня человека, которого когда-то любила до беспамятства, а он только жалел ее за это, как безрассудную девчонку. Наверное, жалеет и теперь. А где жалость, там самое деликатное неравенство между людьми.

Павла оступилась, заглядевшись на черемуху, которая была еще краше яблонь, и чуть не упала в цветник, со всех сторон окольцованный битым кирпичом. Георгий вовремя поддержал ее за локти, но левая, раненая рука подвела его, и Павла грузно привалилась к нему всем корпусом. Он тут же виновато опустил руки. На смуглом лице ее проступил шафрановый румянец.

— Спасибо, Георгий Леонтьевич, — сказала; она.

— Кто из нас не оступался, — ответил он не сразу.

«Что это, намек на мое прошлое?» — подумала она.