Она мне:

– Дай вам бох!

И тишина!

Я рано радовался…

Ночь. Я сплю себе на верхней полке, тут слышу за окном: Казачья Лопань, это остановка.

Полвторого или где-то рядом. Крик в ночи. Кто? Женщина, которая «мушчына»! Кричит она – меня:

– Мушчына! – заполошно и придушенно.

Я очнулся. Что еще такое?! Днем исправно отработал я мушчыной, так хоть ночью дай побыть мне… Умоляю! Не мушчыной – просто человеком!

Нет, как заведенная – «мушчына»!

Господи, ну что тебе еще?! Опять какую-то услугу оказать? А никакую!

Она кричит:

– Мушчына!

И не спокойно так кричит. А истерически!

А повторюсь: я отдыхаю на второй. И только я хотел открыть свой рот – она сама:

– Не лезьте ко мне у трусы!!!

О! Только этого мне ночью не хватало! Сон слетел, ему немного надо. Я поднес свои руки к глазам, чтоб удостовериться на месте: ручки-то, как говорится, – вот они! Ну дела: «не лезьте у трусы!»

И ее ж никак не прошибешь. Хотя с виду вроде бы нормальная:

– Мушчы-и-и… – возня, сопенье, потасовка, колотнэча…

Скосил глаза, насколько позволяли, вижу: там внизу… Я сразу понял, что не я один мушчына. И точно! То однозначно был уже не я. И на ее: «Муш… Муш… чына! Ах! Не надо!..» – какой-то голос, в правоте уверен на все сто, увещевает буднично устало:

– Это мой долг, ну что ж вы это самое…

Вот так поворот сибирских рек в одном отсеке! Глаза привыкли к темноте – и что я вижу?! Другой мужчина, незнакомый мне заранее, у попутчицы чего-то домогается:

– Это мой долг!

А она забилась, заметалась, затрепетала вся, сердечная. Но силы оказались не равны, и он цепко зафиксировал ее.

– Какой долг, мушчына, вы чего?!

– Профессиональный, не мешайте.

– А-а-а…

Гинеколог, что ли? Нет, конечно! Здесь Казачья Лопань. Здесь таможня! И так спокойно, с достоинством, но и с не меньшим рвением он таки ей туда, ну, в эти самые… А она уже хрипит:

– Мушчы-ы-ы! – и тишина.

По вагону ходят храпы: «Хр-б-б!..»

Он на хрип ее не реагирует, она уже сказала свое слово. Тут я вижу (с темнотой мои глаза уже на «ты»): он оттудаизвлекает вот такую упругую пачку – он так пальцем пробежал-прошелестел – и громогласно объявляет ей диагноз, как будто в назидание потомству:

– Так, одной пачкой 10 (десять) 000 (тысяч) долларов валюты!

Глаз наметан, и, скорее, не ошибся. Я обмер: это ж надо?! Чтоб так вычислить!

И тут все, кто делал вид, что они спят, враз очнулись – весь плацкартный № 8 – как будто только этого и ждали и так слаженно и изумленно выдохнули:

– Ах!

Еще б не «ах!»: одной пачкой целых десять тысяч!

Она, конечно, тут же сникла, что попалась. И он не преминул:

– Пройдемте в тамбур! – пригласил ее на выход. Но поначалу та никак не приглашалась:

– Никуда идти я не пройду!

Но силой закона… Нет, не волок, но очень настоятельно. А эти все опять храпели, как один, или притворялись, что храпели – наши люди, что еще сказать? Поплелась за ним, как обреченная. Кто еще не знает: выводят в тамбур, чтобы дожимать.

Что они там выясняли, – мне неведомо. Вероятнее всего, контрабанду ту они по-братски… То есть, она все ему, как брату, отдала. Вернулась убитой, вся опухшая от слез. На вялых и безжизненных ногах. Упала, опустошенная в прямом и переносном, на рундук. Слезы кончились. Сидит, и ни «мушчына», ничего уже, а только, доходя, так тихонько подвывает: «И-и-и…» – осиротевши на большую сумму денег.

Хотел я было успокоить:

– Ну, не плачьте!

Я хотел. А потом подумал: плачь не плачь…

Такая бедная!

Какая бедная, она еще не знала…

И вот тут… Теперь, прошу: внимание!

И тут к нам входит! Настоящая!! Таможня!!!

Лет до пятнадцати я находился под домашним арестом. Таких, как я, лицемеры с умиленьем называют «домашний ребенок». Но чего нам это стоило, домашним! Нет, из дома я, конечно, выходил. Обычно в школу. Но не один, а с папой, и обязательно за ручку – да, вот так. И так, представьте, до восьмого класса.