Правду о ней знал только Корсаков. Ну, во всяком случае, в редакции. И по всякому важному вопросу Соня обращалась только к нему.

Близкие, доверительные отношения с Соней были чреваты тем, что она в обществе Корсакова позволяла отдыхать своему русскому языку и манерам.

— Свари мне кофе, — отчеканила она, плюхнувшись на стул.

Все знали, что Корсаков заваривает очень вкусный кофе, и многие заходили, может быть, просто в надежде на чашку кофе настоящего, а не «бочкового» или, хуже того, растворимого.

Корсаков, демонстрируя полную покорность, начал варить кофе, а Соня сообщила, будто продолжая разговор:

— Ты представляешь, я его ждала два часа!

Плюхнула в чашку две ложки сахара, размешала, выпила почти залпом. Потом повернулась к Корсакову, и слезы сверкали в ее глазах:

— Два часа он не отвечал. Потом квакнул, что занят, скотина! А я два часа там лежала, как дура, ждала его. Хотела облить водопадом страсти!

И еще долго Корсаков выслушивал матерные жалобы женщины, которая понапрасну ждала любовника. В общем, ерунда, ничего особенного. Такие вещи у Сони случались довольно часто: ее любовниками были люди серьезные, занятые.

Он бы об этом и не вспомнил, если бы через полчаса ему не позвонил один из его «источников» и не отменил назначенную встречу, сославшись на внезапные обстоятельства.

Человек этот работал в Администрации Президента. Любовник Сони, тот, который внезапно не пришел на свидание, командовал чем-то в Службе безопасности. Два происшествия, совпавшие во времени и пространстве, теряют право называться «случаем»!

Это уже не просто так, решил Корсаков, и сразу же перезвонил своему информатору из Кремля, договорился о немедленной встрече. Это была простая работница, не допущенная ни к каким тайнам, но иногда ее болтовня наталкивала Корсакова на такие мысли, что он диву давался!

Она-то, пока пили кофе в ГУМе, и сообщила, что со вчерашнего вечера, часов с шести, в Кремле какая-то суматоха.

— И, главное, все делают вид, что ничего не происходит. Будто там, кроме них, никого нет, — усмехнулась она.

Продолжать расспросы Корсаков не стал: не время давить. В конце концов, у него есть и другие возможности, и через час уже знал о нескольких необычных звонках, сделанных через кремлевскую АТС. Несколько звонков, три из которых сделаны по одному и тому же номеру — это уже след. Так Корсаков и вышел на профессора Лобанова.

Жил профессор в доме на Тверской, и вскоре Корсаков уже звонил в дверь его квартиры. План беседы был прост и почти честен. Во всяком случае, на прямой обман, без которого порой невозможно узнать хоть что-то интересное, Корсаков идти не планировал. Но порой сами обстоятельства вынуждают к тому, что принято называть «мастерством получения информации».

Сначала Корсаков планировал, задавая самые общие вопросы, выйти на тему о звонках из Кремля. Его собственный опыт показывал, что самый короткий путь, в любом деле, — прямой.

Поэтому, поздоровавшись и следуя за хозяином в его кабинет. Корсаков, чтобы не терять времени, пояснил:

— Собственно говоря, я просто хотел уточнить кое-что по поводу наших вчерашних телефонных контактов.

Сделал еще несколько шагов, глядя в затылок хозяина квартиры, и добавил:

— Ну, собственно, и всего последующего.

Профессор Лобанов так же, молча, вошел в свой кабинет, свободным жестом указал Корсакову на стул, дождался, пока тот усядется. Потом встал перед ним и скучающим тоном произнес:

— Знаете, больше всего меня огорчает, что не меняется тот, безусловно, большевистский стиль организации труда, который у вас, в Кремле, царит, независимо от провозглашаемых идеологических истин!

Он скорбно сомкнул губы, окаймленные аккуратной бородкой, и уселся в кресло. Побарабанил пальцами по столу, будто размышляя, как же оценить столь неудачный стиль работы Кремля в целом и его, Корсакова, в частности. Профессор, видимо, был уверен, что Корсаков работает в Кремле.

Лобанов это и подтвердил, продолжая причитать:

— Ведь буквально перед вами звонили ваши коллеги, и я им все объяснил. Вопрос, который вас интересует, вам лучше осветит моя аспирантка Ирина Аристова. Ну, голубчик, я ведь вам адрес назвал, телефон. Сам договорился обо всем. Я им, извините, все разжевал и в рот положил. Неужели трудно просто проглотить?

Профессор снова всем своим видом выразил непонимание такого отношения к делу. Помолчал и добавил, пытаясь несколько смягчить сказанное:

— Уж, извините, голубчик.

Корсаков, никогда не считавший себя человеком мягким и безответным, сдержался только потому, что ситуация не позволяла этого. Сам профессор, явно относивший себя к «интеллектуальной элите», видимо, мало что знал, если «перевел стрелки» на кого-то.