– Да, как в сказке – на раз, два, три! – ухмыльнулся Блофрант, трижды взмахивая рукой, и в то самое мгновение, когда он сделал это в третий раз, распахнулась служебная дверь, ведущая в зрительный зал из фойе, и в эту дверь вошел невысокий франтоватый человек в цилиндре, бывшем чрезмерно высоким для его тщедушной фигуры. Цилиндр был тускло-желтого цвета, который, несмотря на свою скучность, выглядел все-таки слишком смело для мужского головного убора. Несмотря на белый день, на мужчине был фрак, но, конечно, не черный, парадный, а канареечно-желтый. Еще ярче, оттенка зрелого померанца, был пышный галстух, ну а сорочка ослепляла белизной. Штиблеты (именно штиблеты, а не бальные туфли!), очень может быть, смотрелись бы нелепо при фраке на любом другом господине, однако они были пошиты из такой тончайшей замши и так ловко скроены по маленькой, изящной ноге господина, что казались здесь более чем уместными.

Лицо господина так и хотелось назвать личиком, настолько оно было ухожено. К каждой его части можно было применить только уменьшительно-ласкательное слово. Усики аккуратненькие, крошечные, словно легчайшие мазки кисточки над розовыми румяными губками. Бровки-ниточки, глазки-пуговки... ну и все такое.

Это лицо – вернее, личико – было весьма известно в городе N, особенно среди его женской части, поскольку принадлежало владельцу и в то же время директору самого роскошного магазина «Дамская радость», находившегося на Покровке. Именно для него работала теперь Анюта в свободное время, раскрашивая модные картинки. Фамилия сего господина была Липский, и она ему так же пристала, как эти усики, этот цилиндр и эти невообразимые штиблеты.

– Прошу простить за вторжение, господа, ни в коей мере не желаю помешать вам, но у меня срочное дело до одной из ваших актрис, до госпожи Нечаевой. – Он вздел к глазам лорнетку, доселе болтавшуюся на цепочке, и уставился на сцену. – Извините, мадемуазель, не имел чести быть представленным...

– Это я, – отозвалась Анюта и присела. – Я Варвара Нечаева.

– Чрезвычайно счастлив, мадемуазель! – Личико Липского выразило самый искренний восторг. – У меня к вам поручение. Нынче утром в мой магазин явился молодой человек, пожелавший остаться неизвестным, и оплатил все расходы на пошив для вашей милости пяти полных туалетов по вашему выбору, начиная от платья любого угодного вам фасона и кончая носовыми платками и даже головными шпильками.

Театр – кажется, даже его стены! – сделал сдавленное «ах!» и умолк.

– Очень деликатный молодой господин! – с восхищением воскликнул Липский. – Он весьма заботился о вашей репутации, мадемуазель Нечаева, и более всего пекся о том, чтобы никто не истолковал его заботу о вашем гардеробе как покушение на вашу честь. Он говорил, что это исключительно дань вашему таланту. – Липский достал из жилетного кармана листок плотной бумаги и помахал им в воздухе. – Это письмо сего господина вам, мадемуазель. Он, впрочем, просил меня не давать сего письма вам в руки, чтобы никто не мог истолковать это вам во вред, чтобы ни тени подозрений о ваших несуществующих отношениях ни у кого появиться не могло. По его просьбе я сам зачитываю это письмо: «Вы необыкновенно талантливы, мадемуазель, поэтому прошу принять сей дар не красоте вашей, а именно таланту. Ваш преданный поклонник, пожелавший остаться неизвестным».

Пока Липский читал этот краткий текст, все, как зачарованные, глаз не могли оторвать от листка. Бумага была, очевидно, очень дорогая, изысканного белого в прозелень оттенка, со странными бледными виньетками, разбросанными тут и там: перекрещивались словно бы латинские S и P, а впрочем, очень может статься, какие-то другие буквы, ничего наверное сказать невозможно было, настолько причудливо они выглядели.

Прочитав, Липский спрятал листок обратно в карман.

– А теперь, – сказал он, – мадемуазель Нечаева, соблаговолите сообщить мне, когда вы изволите явиться для выбора тканей, фасонов и на первую примерку в мой магазин?

«Неужели Хвощинский придумал это?» – мелькнуло в голове Анюты. Она чуть покосилась на Митю Псевдонимова. Судя по тревожному блеску его глаз, ему пришла та же самая мысль. Похоже, тревожила она и Блофранта Аксюткина, потому что он вскочил с кресла и озабоченно спросил:

– Убеждены ли вы, господин Липский, что заказчик ваш – человек молодой?

– Уверяю вас, что у меня весьма наметанный взор, – вежливо отозвался галантерейщик. – Я с точностью до вершка могу снять мерку с человека просто на глазок, ну а возраст угадываю, не ошибаясь и на месяц, не то что на год. Господину сему двадцать четыре года с половиною, ни больше ни меньше! Конечно, не мальчик уже, однако и стариком его назвать никак невозможно! Ну так что вы решили, мадемуазель Нечаева?

– Я не могу принять этот подарок, – ответила Анюта, находившаяся в полном смятении.

Театр снова сделал потрясенное «ах!», а Наденька Самсонова подалась несколько вперед, словно хотела воскликнуть: «Зато я готова его принять!» – но все же ни слова не промолвила, сумела удержаться.

– Что за глупости! – рассердился директор. – Это ни в какой голове не укладывается – так манкировать добрым к себе отношением! Нечего и говорить о том, что вы все примете. Но уж ежели сей великодушный дар так оскорбляет вашу непомерную стыдливость, пусть все эти туалеты после премьеры перейдут в театральную костюмерную и таким образом сделаются даром неизвестного зрителя N-скому храму Талии и Мельпомены.

– Ну, коли так... – в один голос сказали Блофрант с Мальфузией и умоляюще воззрились на Анюту: – Варенька, скажи, что ты согласна!

Анюта посмотрела на Митю Псевдонимова. Вид у него был не слишком довольный, но все же он кивнул, и тогда она сказала:

– Хорошо, господин директор, как вам будет угодно.

– Соблаговолите оказать мне честь, мадемуазель Нечаева, и подойти ко мне, – сказал любезнейший Липский. – Мы оговорим с вами время вашего визита в мой скромный магазин.

Анюта пошла со сцены, а директор повернулся к онемевшей Наденьке Самсоновой и воскликнул: