Наденька моргнула.

– Беспрекословно? – растерянно повторила она. – То, что вы скажете?.. Но...

– Нет, – поправился Хвощинский. – Ты будешь беспрекословно исполнять то, что я тебе прикажу. Для начала – раздевайся, да побыстрей!

Виват тому, кто придумал мзду! Воздаяние, взятку, барыш, хабар, барашка в бумажке – назовите как хотите, виват тому, кто придумал назначать цену не только товару, но и услуге, а тем самым определять цену человека. Кто стоит дороже, кто дешевле, но купить можно всякого, вопрос лишь в цене. Правильно цену назначишь – и поймешь, что покупаешь даже не жалкую тварь, которая тебе услужает, – ты покупаешь невозможное. Вот только что это было для тебя нельзя,но ты достаешь бумажник или кошель, шелестишь ассигнациями или звенишь монетами – и нельзяволшебным образом обращается в можно.

Как просто. Как легко... Виват тому, кто придумал взятку, взяточников и взяткодателей!

Так думал Константин Константинович Хвощинский, неторопливо шествуя по Большой Покровской улице, изредка приподнимая шляпу перед дамами и раскланиваясь с немногочисленными знакомыми, которые отвешивали ему поклоны из своих экипажей, недоумевая, что это господин Хвощинский так опростился и пеш прогуливается. Не иначе моциону для! Однако, выигрывая в здоровье, теряешь в общественном мнении, ибо на Руси с тех самых пор, как завелась в ней лошадиная сила, человек едущийощущает себя могущественней и во всех отношениях выше человека идущего. Бояре Ивана Грозного стыдились до соседнего дома пешком пройти, непременно желали верхи взгромоздиться или возок велеть заложить, петровские или екатерининские дворяне тоже непременно должны были в карету воссесть, чтобы пол-улицы одолеть, да и в новейшие времена ничего не изменилось. Коли лень тебе велеть запрячь собственный экипаж или не имеешь его, кликни хоть ваньку, не то прослывешь человеком недостаточным и неуважаемым.

Все это Хвощинскому было известно, однако почиталось им сущими пустяками по сравнению с теми великими делами, которые ему предстояло свершить. Но сначала их нужно было хорошенько обдумать. А думалось ему должным образом лишь на ходу, а не трясясь на колесах, именно поэтому он и шел сейчас по Большой Покровской улице, возбуждая к своей персоне нездоровый интерес, нимало не обращая на это внимания и мысленно воспевая дифирамбы тому, кто придумал мзду.

Благодаря этой самой мзде Хвощинский сделался сейчас обладателем весьма важной тайны, которая позволяла ему убить двух, нет, даже трех зайцев. Зайцы сии были: месть, утоление ревности и удовлетворение уязвленного самолюбия. И всех их троих оказалось возможным убить благодаря одной бумажке, заглянуть в которую Хвощинскому, правда, так и не удалось, но содержание которой было ему прочитано неким стряпчим, который любил деньги больше чести.

Да разве он один такой?! Вряд ли стоит судить его строго!

Хвощинский вот и не судил...

Стряпчий сей был поверенный в делах некоего господина Синицына, недавно скончавшегося и оставившего весьма причудливое завещание в пользу двух своих племянников. Фамилии племянников внимательный читатель угадает легко: Проказов и Свейский, ну конечно же! Узнать содержание сего завещания стоило Хвощинскому немалой, очень даже немалой суммы: на нее можно было пять раз оплатить необходимые туалеты для Наденьки Самсоновой. Но поскольку Хвощинский не собирался делать это даже единожды, сумма в его представлении несколько уменьшалась. Когда стряпчий начал читать Хвощинскому завещание Синицына, опуская некоторые незначительные, как он сам выразился, подробности, Константин Константинович несколько озадачился, почему, собственно, эта простенькая фамилия в сочетании с весьма причудливым отчеством – Полуэкт Полуэктович – кажется ему знакомой. Потом он вспомнил... Полуэкт Полуэктович Синицын был дальний родственник Осмоловских. Виктор Львович Осмоловский когда-то, еще при жизни своей, ежемесячно отписывал ему на прожитие некую сумму, не бог весть какую роскошную, но, на взгляд Хвощинского, все же чрезмерную. Вступив в распоряжение делами Осмоловских, Константин Константинович сократил многие благотворительные выплаты – вычеркнут был из списка пенсионеров и Полуэкт Полуэктович Синицын.

Какое-то время бедолага писал то жалкие, то грозные письма Хвощинскому, потом перестал. Константин Константинович думал, что Полуэкт Полуэктович отправился к праотцам, однако жив курилка оказался! И не просто жив, а получил наследство, и не простое наследство, а очень даже немалое! Хвощинскому не удалось вызнать у стряпчего-взяточника, кто так осчастливил Синицына, – за это требовалась еще более крупная сумма, а Хвощинского не настолько уж разбирало любопытство, чтобы лишний раз трясти мошной. Какая, по сути, разница, откуда у Синицына взялись деньги? Главное то, как он этими деньгами распорядился и какое условие составил для своих наследников.

Хвощинский никому в этом не признавался, само собой, но себе он цену знал и даже гордился, считая себя немалым пройдохой и мизантропом. Однако до мизантропии Полуэкта Полуэктовича Константину Константиновичу оказалось далеко! Синицын мог бы разделить свои деньги между двумя племянниками, мог оставить состояние кому-то одному, однако ему желательно было бы, чтобы молодые люди непременно перегрызлись промеж собой. Одна строка в завещании делала Проказова и Свейского смертельными врагами. Это очень повеселило Хвощинского. А впрочем, племяннички Синицына – полные ничтожества, ничего иного они недостойны. Хотя Свейский – довольно безвредное существо и даже полезное, ведь именно благодаря одной его фразе, невзначай брошенной, Хвощинский теперь на пути... Но тс-с, тише, еще рано, он еще именно на пути, а потому не стоит забегать вперед, не то и сглазить можно. Поэтому Хвощинский отвлекся от мыслей о Свейском и стал думать о Проказове. Негодяй поразительного качества! Он заслуживает всего самого худшего, только справедливо его наказать. Пусть наследство получит Свейский. Это будет гонорар ему за идею, которую он в свое время невольно подал Хвощинскому...

Так размышлял Константин Константинович, сворачивая с многолюдной Большой Покровской на тихую Малую Печерскую, чтобы более кратким путем пройти к своему, вернее, пока еще осмоловскому дому, находившемуся на Большой Печерской близ Сенной площади, как вдруг из подворотни выскочил человек, схватил его за руку с ужасной силой и грубостью и буквально затолкал в эту осклизлую и вонючую подворотню. Не прошло и секунды, как Хвощинский оказался прижат к стене, а к горлу его приткнулось острие ножа, ушей же коснулся хриплый шепот:

– Жизнь или кошелек!

И прежде чем Хвощинский успел помереть со страху, острие оказалось отдернутым от его горла и раздался издевательский смешок:

– Ну что, замочил портки али не успел еще? Ладно, дыши покуда. Резь нынче добрый!

Хвощинский едва перевел дух. Да, было совсем недалеко до полного позора перед этим мерзким разбойником!

– Ты что же, Савка, на своих кидаешься? – пробормотал он, нетвердо выговаривая слова. – Разве не узнал?

– Узнал, а как же, – кивнул Резь. – Узнал, потому и затащил тебя сюда. Иначе не поговорить, иначе денег обещанных с тебя не слупить! Плати за работу!