Слово это мне ни о чем, кроме как о крошечных «закусочных» маринованных огурчиках, не напоминало, и я пошел в «голову» очереди, где распаковывались последние пачки вожделенных книг, и действительно прочитал на промелькнувшем экземпляре «Валентин Пикуль», а также заметил рисунок на обложке — явно «из прошлого».

Меня поразили тогда две особенности этого эпизода: как это я, имевший к тому времени 37-летний читательский опыт, ничего не знаю о писателе, чье имя подняло эту толпу, вероятно, с вечера, а может, и с позавчера — с записями, списками, отметками номеров на ладонях, ночными дежурствами и т. д., и т. п., и второе — все, как один, ставшие обладателями заветной книги и «очередники», ее не получившие (запас книг растаял у меня на глазах), почти такой же очередью спускались вниз по той же левой лестнице и покидали магазин так дисциплинированно, что, казалось, над ними довлела известная из «лагерной литературы» команда: «Шаг вправо, шаг влево…» и т. п.

Я впервые в жизни видел «читателей», попавших в «Дом книги» или в любой другой книжный магазин, и не потративших нескольких минут на то, чтобы «пробежаться» по всем прилавкам!

Эти феномены в моем представлении навсегда связались с именем Пикуля, и, прибыв в Харьков, я опросил знакомых книголюбов. Кто-то что-то слышал, но большинство об этом таинственном «властителе дум» специфической московской публики вообще ничего не знало. («Страсти по Пикулю» с некоторым опозданием дошли и до Харькова — года через три.)

Тогда я при первой же возможности заказал его книгу в библиотеке имени В. Г. Короленко, еще получавшей в те времена «обязательный экземпляр» всей выходящей в советской империи книжной продукции.

Мне доставили ту самую, выстраданную московской очередью книгу. Это было сочинение под названием «Пером и шпагой». По прочтении нескольких первых страниц я понял, что передо мной по меньшей мере пятый вариант жизнеописания похождений «шевалье» де Бомона (он же — «мадемуазель»), хорошо известных всем любителям исторических казусов и загадок.

Позднее я так же бегло ознакомился с романом «Слово и дело», где угадывалась мешанина из прелестных мемуаров и анекдотов о елизаветинской эпохе, рассеянных по журналам Семевского и Бартенева. Все это подавалось с уверенной наглостью и легкостью мысли необыкновенной.

И все же этими выводами мои впечатления от знакомства с романами Пикуля не ограничились. Листая страницы его книг, я понял, что сам Пикуль много умнее того, что он написал, и тех, для кого он писал. И я стал следить за его дальнейшей судьбой и литературной работой.

Валентин Саввич Пикуль родился в Ленинграде 13 июля 1928 года — в том году, когда «товарищ» Сталин, поняв, что на всемирного лидера он явно не тянет, окончательно решил превратить «Советский Союз» из полевого лагеря на пути к «мировой революции» в тысячелетний русский национал-большевистский рейх с собой, в качестве императора, во главе и приступил к реализации этого исторического решения.

Переход от демагогии интернациональной к демагогии националистической в стране, где уже росло третье поколение «интернационалистов», был непрост, и начинался этот процесс, естественно, в Москве и Питере, где каждый камень дышал русской историей. В этих условиях — условиях постепенного воссоздания русской истории — начинал свою сознательную жизнь Валентин Пикуль. К тому же его детство и юность проходили в патриотически настроенной семье, и, когда началась война, добровольцем (имея «бронь») ушел на фронт и погиб его отец, а он сам бежал из дома в школу юнг и прослужил на флоте до капитуляции Германии.

Начал он, что вполне понятно, как морской писатель — слишком сильны были военные впечатления, да и потом он неоднократно обращался к морской тематике уже как исторический романист.

Любое общество всегда нуждалось и нуждается в исторической литературе. История — единственная наука, имевшая у древних собственную музу — Клио, и это показывает, что человечество с давних времен от тех, кто решил посвятить себя изучению прошлого, требовало артистизма, способности подняться над обыденностью и литературного дарования. К сожалению, очень немногие ученые-историки обладали такими качествами. Маколей, Карлейль, Карамзин, Ключевский, Тарле, Грушевский и, может быть, еще несколько имен — вот те, кто в последние два столетия мог общаться с читателями без «литературных агентов».

Особо тяжелым было положение с исторической литературой, когда над империей на долгие десятилетия «простер совиные крыла» Суслов. В этот период началась очередная фальсификация прошлого. Наступление на историческую правду шло широким фронтом. «Пересматривались» и роль «Малой земли» во Второй мировой войне, и даже лидерство в гомоидеологическом тандеме «Маркс — Энгельс», поскольку «советская историческая наука» принималась за глобальную задачу депортации евреев из всех «положительных» эпизодов истории человечества. Дело доходило до фантастических, чисто оруэлловских «операций». Так, например, в посмертных записках З. Паперного, опубликованных пару месяцев назад, повествуется, что в процессе исполнения устного указания Суслова «очистить от евреев Маяковского» в музее поэта в 70-х годах переделывались афиши о его выступлениях в 20-х (!) годах, чтобы туда не проскользнул какой-нибудь еврей!

Однако партийная монополия распространилась в основном на период возникновения и существования марксизма. События более ранние столь строгой цензуре не подвергались, и именно в той временной области начинал действовать Пикуль, заполняя вакуум, возникший после ухода из литературы и жизни плеяды весьма одаренных исторических романистов сталинского периода (В. Ян, В. Шишков, А. Степанов и др.) во главе с бесконечно талантливым и столь же беспринципным Алексеем Толстым. Книги этих писателей не изымались, но и почти не переиздавались. Не издавались и труды Ключевского и, тем более, Карлейля. Достаточно отметить, что за весь брежневский период до самой перестройки ни разу (в СССР) не издавались знаменитые книги Тарле «Наполеон» и «Талейран», а «Наполеон» Манфреда, значительно уступавший им в художественном отношении, продавался по райкомовским «разнарядкам».