Шрифт:
– К соседям?.. – пробормотала она. И, почти не касаясь земли, понеслась по улице.
Найти недавно топленную баню не составило большого труда. Она была чиста и просторна, топилась не по-черному – видимо, хозяева жили зажиточно. Печка еще не остыла, и Елизавета, мгновенно раздевшись, нагребла золы из подпечья и замыла рубаху, чулки и нижнюю юбку, а потом распялила их на горячих камнях, зная, что тонкий батист скоро высохнет. Затем вытряхнула и вычистила платье. Слава богу, за годы своего графства не вовсе белоручкой заделалась, помнила, что было время, когда, по пословице, не только в жолтиках [46] – в лаптях хаживала! Наконец она принялась за себя и плескалась, терла, мыла, скребла до тех пор, пока волосы, промытые щелоком, не заскрипели от чистоты, а тело не сделалось легким, словно невесомым, и пахло оно теперь только чистотой и свежестью.
46
Простых сапогах.
Елизавета расчесала мокрые волосы, распустив их по спине, чтоб скорее сохли, и, едва дыша от удовольствия, вышла в предбанник. Но тут же отпрянула, словно от выстрела в упор, услыхав противный, тягучий голос:
– С легким паром! Глотни кваску, разгони тоску!
Таракан, вовсе голый, сидел на лавке, с наслаждением потягивая из ковшика квас. Елизавета стала как вкопанная, а он медленно поднялся и, непристойно выпячиваясь и расставляя руки, будто кур ловил, двинулся к ней, приговаривая:
– Ладен квас – изо лба воротит глаз! – И вдруг бросился на нее, ломая, сгибая к полу, бормоча: – Ну, приголубь меня, ну, пошибче, а ну-ка!
Елизавета изогнулась, силясь не упасть, качалась, как былинка, а Таракан лез на нее, будто на дерево, жадно лапая, и она, взвизгнув, рванула зубами его костлявое плечо так, что он, завыв, с силой оттолкнул ее.
Елизавета, отлетев к стене, ударилась спиной, едва удержалась на ногах и, теряя равновесие, схватилась за что-то холодное, тяжелое; стиснула, не глядя, эту тяжесть, взметнула над головой – и обрушила на Таракана.
Он, глухо ухнув, упал... Елизавета поглядела на свою руку: в ней была кочерга, потом на Таракана – с одного взгляда было видно, что он мертв, – и согнулась в углу в приступе рвоты.
Ей сразу стало легче. Умылась, заплела волосы в две косы, оделась. Мысли были холодные, четкие, спокойные. Никакого смятения, раскаяния, словно и впрямь раздавила таракана! И она уже знала, что сделает, как заметет следы, как спасется.
Труп, лежащий с раскроенной головой, ее ничуть не тревожил, старалась только ноги не запачкать в крови, когда бежала во двор, к дровянику, набивала печку дровами, раздув тлеющий огонек. Разбросав повсюду мусор, щепки, сорванную с поленьев бересту, она вынула несколько поленьев и кинула на пол. Подождала немного, убедилась, что мусор занялся и уже не угаснет, – и спокойно вышла, притворив за собой дверь.
А вот теперь медлить не следовало – близился рассвет.
Подобрав юбки, Елизавета со всех ног пустилась к постоялому двору, вернее, к конюшне, молясь, чтоб на ней не было замка. Но тут удача от нее отвернулась: конюшня была заложена изнутри, а на маленькой калитке висел тяжелый замок. Елизавета стукнула по нему кулаком, злясь, что не догадалась поискать в карманах Таракана какого ни на есть ножа. Ломом замок сразу не собьешь, а шуму больно много, схватят! Да и где он, тот лом? Не в баню же за кочергой возвращаться!
Она в растерянности обвела взором двор – и обмерла: на крыльце, в одной юбке, босая, нечесаная, стояла хозяйка постоялого двора и подозрительно смотрела на Елизавету.
– Чего шаришься? – спросила она хриплым со сна голосом, зевая и торопливо крестя рот. – Иди-ка лучше в избу, а не то... сама знаешь! Цацкаться с тобой тут никто не будет. Сказано было: коли что не так – прирезать тебя, и вся недолга.
У Елизаветы замерло сердце.
– Кем сказано? – бросилась она к крыльцу. – Кто это задумал? Куда меня везут?!
– А то не знаешь? – ухмыльнулась хозяйка. – И впрямь не знаешь? Ну и дела... Ладно, уж всего ничего осталось ждать: завтра на месте будете – сама все увидишь. И больше не сказала ни слова, а когда Елизавета совсем уж надоела ей вопросами, схватила в сенях коромысло и так грозно замахнулась, что Елизавете ничего другого не оставалось, как потихоньку вернуться в избу и вытянуться на лавке, с трудом усмиряя запаленное дыхание.
На что ей понадобилась конюшня?! Надо было идти пешком! Елизавета думала, что хозяйка воротится, ляжет спать, и тогда она снова попытает удачи, но та, ворча, принялась возиться в сенях, гремела ведрами, топала по крыльцу, и Елизавета вынуждена была лежать на лавке, ощущая такую знакомую теплоту зеленого плаща, пока ожидание не сморило ее, и она вдруг, будто в черную яму, провалилась в глубокий сон и не скоро проснулась от громких голосов совсем рядом.
Рывком села на лавке – и чуть не заплакала, увидав солнечные лучи, с трудом проникающие в подслеповатое оконце.
Проспала. Все потеряно!
Еле сдерживая слезы, она угрюмо огляделась.
Хозяйка в углу лаялась с какой-то толстой, простоволосою бабою; хозяин за столом вяло хлебал что-то из большой обливной миски. Бревноголовый сидел на лавке, а перед ним топтался хлипкий мужичонка, тиская в кулаке шапку и бормоча:
– Ну какая тут наша вина? Мы ни при чем! Сгорела банька, – ну, наше добро, дак мы разве в обиде? Сгорела, и черт с ней!