«И зачем он придумал с этим соборованием? — думал Войнаровский. — Что теперь делать? Как отговорить светлейшего от поездки?»

А меж тем Меншиков велел своему адъютанту Жукову брать перо, бумагу и писать царю о болезни и возможной смерти гетмана.

Жуков писал под диктовку: «…и сия об нем ведомость зело меня огорчила, во-первых, видеть его не довелось, а другое, что такого доброго человека теряем. Молю Бога, чтоб облегчил его от болезни. Заутре сам поскачу в Борзну, а оттуда уведомлю тебя, государь, о состоянии друга нашего».

Окончив письмо и запечатав, светлейший вызвал нарочного, подал ему пакет:

— Немедля скачи в Погребки и вручи государю. Да дождись, что ответит. Ступай.

Меншиков вскоре лег спать и уснул сразу, так уж приучил себя с младости (день для раздумий, ночь для сна), но и встал чуть свет, как приучен был Петром. Велел звать племянника гетманского и выезжать чтоб немедля. Денщик, посланный за Войнаровским, воротился ни с чем.

— Нет его, ваша светлость.

— Как «нет»? Куда ж он делся?

— Хозяин хаты сказал, поднялся-де ночью и уехал.

— Что за чертовщина! Я ж ему сказал, что вместе выедем.

А Войнаровский меж тем гнал коня во весь опор, спешил предупредить своего дядю об опасности.

Мазепа, не подозревавший еще ни о чем, утром собрал своих сообщников, сказал им, как и что, и задал один вопрос:

— Так шлем королю грамоту нашу о покорстве и верности украинского народа?

— Как же не послать, — отвечал за всех полковник Герцык. — Давно пора. Он уже под Новгород-Северский подступил. Кабы не опоздать.

— Бери, Орлик, перо, пиши до короля.

Мазепа дождался, когда Орлик умакнет перо в чернила и поднесет его к чистому листу бумаги, и, оправив длинные свои вислые усы, начал:

— «Ваше королевское величество, мы, представители угнетенного царем украинского народа, притекаем к стопам вашим, мудрости вашей…»

Дальше «мудрости» гетман не успел сказать, в горницу влетел Войнаровский:

— Иван Степанович, беда! Сюда Меншиков скачет.

— Матери его черт! — вскричал, побледнев, Мазепа. — Шо ему треба?

— Он желает с вами проститься.

— Со мной? — вытаращил глаза гетман.

— С вами. Вы же сами велели сказать, что помираете.

— Ах, шоб ему!.. — взглянул Мазепа на сообщников. — Треба тикать, господа полковники. Велите скоренько седлать коней.

Не прошло и получаса, как гетман уже мчался во главе своих преданных полковников в Батурин — главное свое укрепление, где было собрано вдоволь провианту, пушек и пороха. В Борзне Мазепа оставил своего человека Грица, наказав ему строго:

— Буде явится Меншиков и как куда отъедет, сей же час скачи до Батурина ко мне с ведомостью.

Светлейший князь явился в Борзну к обеду в сопровождении длинного эскорта из адъютантов, денщиков, охраны. Въехал на широкое гетманское подворье, подивился тишине и безлюдью, подумал: «Неужто отпевают беднягу? Видать, оттого и Войнаровский в ночь ускакал, дабы захватить живым его».

Прошел по пустым чистым горницам, никак не думая, что прислуга прячется от него.

— Эгей, есть кто живой?

Никто не отозвался на призыв светлейшего, а того более, притихло в доме.

«Отпевают, — подумал Меншиков с горечью. — Опоздал. Надо было в ночь выехать».

И отправился с гетманского подворья к собору пешком. Там служба шла, обедню служили. Увидев в притворе явление знатного господина, священник кивнул служке: встреть. Тот неслышной тенью возник перед светлейшим.

— Прошу пана до переду.

— Где гетман?

— Гетман со старшиной чуть свет в Батурин поскакал.

— В Батурин? — удивился светлейший. — Поскакал?! Но он же болен.

— Здоров пан гетман. Слава Богу, здоров.

Меншиков вышел из собора, быстро спустился с крыльца, махнул рукой, чтоб подавали его коляску. Прыгнул в нее, скомандовал:

— В Батурин, да чтоб скоро.

И запылила коляска светлейшего по Батуринскому шляху {211} . Он еще не понимал, как мог так скоро «умирающий добрый человек» сесть в седло и ускакать в Батурин, но чувствовал, что за всем этим кроется что-то неладное, какая-то хитрость старого гетмана. Какая?