Мы вернулись в ординаторскую. Доктор ван Чех был раздавлен. Он налил нам коньяку. Пили не чокаясь.

— Ты пугаешь меня, Брижит, — хрипло сказал он, отойдя к окну, — Ты — эмпат, очень сильный эмпат, так это называется языком нормальных людей… Хотя, что есть норма?!

Доктор подождал, пока вопрос лопнет в полнейшей тишине и продолжил:

— Теперь уже нет смысла молчать. Я и сам бывал в этом пограничье, как зовет его Пенелопа. Там люди обретают то ли истинное обличье, то ли свое второе я. Мне не хотелось бы думать ни об одном, ни о другом. При этом провести туда так, чтобы ты не свихнулся, может только она. Всем остальным добро пожаловать в безумие.

Пенелопа никогда не говорила, почему зовет это пространство пограничьем, значит, есть еще что-то… Но мне и того, что я видел, хватило за глаза. Быть куницей не самое радостное занятие, чтобы ты знала. Именно тогда впервые я встретил Кукбару фон Шпонс. Она жестокая, мерзкая, гнусная женщина. И как сильно я любил Пенелопу, так же сильно я ненавижу Кукбару. Есть в этом что-то от "Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда", читала?! Я поначалу отказывался принимать Кукбару, думал это воплощение болезни. Но нет, это часть Пенелопы, и это обидно. Пенелопа душевнейший человек. Странно и трогательно — она всегда любила нездоровых умом людей, некоторых презирала, но и любила тоже. Она всегда была добра ко всем без исключения, а вот оказывается, что за этим скрывалось.

Мне категорически не нравится, что она таскает тебя в пограничье. Зачем ей это? Думаю, что и первое твое видение ее рук дело. Я не знаю, как она это делает, но однозначно это она, больше некому.

После защиты докторской Пенелопа ударилась в поиски некоего пути. Она редко упоминала о нем, но даже муж не знал, что она творит. Я понимал лишь смутно, что Пенелопа сначала пила горстями нейролептики, потом входила в транс. Потом она вдруг перестала пить препараты и уходила в транс, самостоятельно достигая, каких-то глубин. Позже она начала уходить в пограничье, бодрствуя. Я знал, где она, а для всех остальных маниакальный психоз и не более. Тогда-то я познакомился с Кукбарой в реальности, — доктора передернуло, — она утащила меня в пограничье, но я сумел вырваться. Не знаю как, но сумел.

С того момента, как она смогла утаскивать туда больных, началась история болезни Пенелопы. Вот так-то, Брижит. Может, ну, ее, а? Она никому не по зубам. А тебе меньше расстройств, сконцентрируешься на Викторе?

Доктор обернулся на меня, и выдал пародию на обычную свою широкую улыбку.

— Боюсь, не выйдет, — я кусала губы, — я уже во что-то ввязалась и не смогу этого бросить, точнее оно меня не отпустит. Кукбара говорила сегодня о сетях. Так вот, кажется, я попалась в ее сети. Из всех пауков она самый жирный.

Доктор ван Чех от души рассмеялся.

— Что ты умеешь, Бри, так это поднять настроение! — к нему снова вернулись размашистые движения, он подошел к креслу и широко упал в него, — И что теперь ты думаешь делать со всем этим?

— Если честно, то не думала. По обстоятельствам, так сказать.

— А вот это мудро, — авторитетно кивнул ван Чех. — Но единая линия все-таки должна быть. Что будет, если она снова заберет тебя в пограничье?

— Буду вырываться, постараюсь вырваться.

— Ну-ну! — сдержал смешок доктор, — Идем к Виктору, его нельзя пропускать.

Я сделала гримасу, дескать, я устала.

— Не филонь, умница, не филонь. День трудный, я понимаю, тяжестей натаскалась, подраться успела, но долг врача забывать кощунственно, — доктор энергично поднялся и вышел из ординаторской. Он не был похож на вихрь. Передо мною было редкое зрелище: доктор Вальдемар Октео ван Чех в роли среднестатистического человека. В роль великолепный доктор не вписывался, но очень старался.

Виктор встретил нас с улыбкой и отказывался говорить что-либо. Он ласково смотрел на меня и робко пытался улыбаться.

С порога она передал доктору листок, на котором знакомым уже почерком значилось:

В стакане лед, и в кошельке труба.

Я прихожу домой на свой десятый,

Одуревая от жары слегка,

Спасаю тело от неё, проклятой.

Не хлеб, не соль. Ни водки, ни вина.

Мне всё опять не так, и все не те.

Я апельсиновый лакаю из горла

И пялюсь в монитор при полной темноте.

И, к слову, ночь моя тиха.

Тут не сопит никто, не дергает ногой.

Меня не пробивает на "ха-ха".

То явный признак: мне пора уж на покой.

Точнее — в койку. К сестре моей подушке,

Смотреть цветные сны и на груди её рыдать.

Не от чего, никак, а всё лишь потому, что

Писал в ночи стихи один любитель помечтать.

— Эх, красота, — воздохнул ван Чех и передал листок мне.