Притаившийся пыл, отреченье от истины, немота плит, вопль безоружной жертвы — это единство ледяного покоя и жгучего трепета стало нашим единством, а путь заблудшего пса — нашим путем.

Мы не узнали себя в безмолвии, мы не узнали себя ни в криках, ни в наших пещерах, ни в жестах чужестранцев. Природа вокруг безучастна, и небо смотрит на нас отрешенно.

Мы посмотрелись в зеркало смерти. Мы посмотрелись в зеркало обесчещенной клятвы, льющейся крови, обезглавленного порыва, в нечистое зеркало унижений.

Мы вернулись к изумрудным истокам.

Она пришла, жестокая эпоха, жестокостью превосходящая жестокий человеческий удел.

Она пришла, Эпоха.

Я обращу их дома в груды щебня, сказал голос.

Я обращу их корабли, блуждающие вдали от земли, в молниеносно тонущие глыбы.

Я обращу их семьи в затравленные своры.

Я обращу их сокровища в то, во что моль обращает меха, оставляя лишь хрупкий призрак, который рассыпается в прах при первом прикосновенье.

Я обращу их счастье в изгаженную губку, которой место — среди отбросов, и все их давние надежды, расплющенные, как труп клопа, кошмаром выстелят и ночи их, и дни.

Я заставлю смерть парить буквально и реально, и горе тому, над кем зашумят ее крылья.

Я опрокину их богов чудовищным пинком, и, роясь в их обломках, они увидят других богов, которых прежде перед собой не замечали, и эта новая утрата добавит к их печали иную, пострашней.

Угрюмый, угрюмый год!

Угрюмый, как вдруг затопленный окоп.

Угрюмый, как дот, замеченный внезапно, и слишком поздно, слишком поздно, — с амбразурой, напоминающей сощуренный зловеще глаз, но то, что она мечет, впивается куда похлеще.

Угрюмый, как крейсер без воздушного прикрытья, в ночи, в прожекторах врага, в то время, как в небе раздается гул, знакомый каждому, покамест еще слабый, но нарастающий с ужасной быстротой, и крейсер уходит стороной, выписывая зигзаги, точно запутавшаяся, неловкая фраза, потерявшая нить рассказа.

Угрюмый… и нет ему конца.

Мне рано (еще в юности) стало понятно: я родился, чтобы жить среди чудищ.

Они долго оставались ужасными, но потом ужасными быть перестали — их прежняя чудовищная злобность мало-помалу поблекла. В конце концов они порастратили агрессивность, и я зажил среди них спокойно.

Тогда-то и начали исподволь подрастать другие чудища, которых я не ждал, — и вот в один прекрасный день все они явились передо мной, агрессивные и ужасные (а зачем бы, по-вашему, им заявляться ко мне, оставаясь праздными и ручными?); но, зачернив собою весь горизонт, они через какое-то время опять-таки поблекли, и дальше я жил среди них со спокойным сердцем — это было прекрасно, особенно по сравнению с возможным отвратительным, чуть ли не смертельным исходом.

Хотя они и были на первых порах нелепыми, гадкими и отталкивающими, но со временем обрели такую расплывчатость очертаний, что чуть ли не сливались с природой.

Произвел эту перемену возраст. Ну да. Вы спросите, где доказательства того, что в таком состоянии они безвредны? Очень просто. У них больше нет глаз. Они лишились органов обнаружения, и теперь их лица, пусть и чудовищные, их головы и тела мешают мне ничуть не больше, чем те конусы, сферы, цилиндры и другие фигуры, которые природа воплощает в скалах, камешках и во многих других своих творениях.

После третьего рецидива болезни я увидел внутренним зрением мой липкий, складчатый мозг; я как бы воочию наблюдал все его отделы и центры, среди которых почти не осталось функционирующих, и ждал, что вот-вот увижу, как там накапливается гной или образуется опухоль.

Я искал хоть один пока еще здоровый отдел и действительно обнаружил такой: он обнажился, потому что другие сморщились. Он активно работал — опасная активность, ибо, как выяснилось, то был отдел чудищ. Чем дольше я на него смотрел, тем больше в этом убеждался.

Значит, именно отдел чудищ, обычно угнетенный и пассивный, теперь, когда отказали все другие, вдруг стал для них мощной поддержкой и сохранял мне жизнь: сплав моей собственной жизни с жизнью чудищ. А ведь я всегда, сколько себя помню, прилагал отчаянные усилия, чтобы держать их в узде!

Наверное, то были последние попытки моего естества спастись, выжить. Обо всем чудовищном, в чем я тогда обрел опору (и какой ценой!), даже не смею говорить. Кто бы поверил, что я до такой степени дорожу жизнью?