Многие филологи поддержали ее. Они указали на то, что в «Романе с кокаином» нет типичных для Набокова литературных намеков, а также отсутствует характерный основной тон игривой иронии. Кроме того, здесь отсутствуют типичные для Набокова и определяющие его стиль сложные речевые периоды с синтаксическими вложениями, а также смены перспективы. Однако ни Вера Набокова, ни аналитики стиля не могли убедить профессора литературы. Струве опубликовал вторую статью с новыми доказательствами авторства Набокова [211] . Он указал на то, что Набоков во многих своих произведениях берлинского периода упоминает кокаинистов, например, в рассказе «Случай», который по этой причине не был опубликован в «Руле». Поэтому Вера Набокова либо ничего не знала об авторстве Набокова — либо хотела по-прежнему придерживаться принятой тогда маскировки.

Владимир Набоков любил играть именами, анаграммами, псевдонимами, шифрами и загадками. Временами он комбинировал оттачивание слов и стихов с облачением их в загадки, как он это сделал в томике «Поэмы и проблемы» (1971) — собрании стихотворений и шахматных задач. Ожидая результата, он, явно кокетничая своей загадочностью, наблюдал за попытками филологов расшифровать его произведения.

Набоков пользуется в своих произведениях средством очуждения биографий реально существующих людей, прежде всего знакомых, к которым не испытывал особой симпатии. К ним относились молодые литераторы русского Монпарнаса в Париже, с которыми Набоков ожесточенно враждовал на протяжении многих лет. Русский Монпарнас объявил войну консервативным писателям из окружения лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина и возвел в свои кумиры психологизирующих модернистов Пруста, Жида, Джойса и Кафку, а также врача-психиатра Фрейда. Набоков, будучи противником всякого рода психологических интерпретаций и кричащих стилистических экспериментов, карикатурно изобразил авангардистов в своем последнем романе «Смотри на арлекинов!» как «банду пьяниц и болтунов».

Произведения этих в большинстве своем живущих в бедности поэтов, в том числе Василия Яновского и умершего в 1935 году от чрезмерной дозы героина Бориса Поплавского, публиковались тогда самыми малыми тиражами. К ним принадлежала и Лидия Червинская. Десятилетиями их имена были известны лишь немногим историкам литературы; сегодня, шесть десятилетий спустя после русского Монпарнаса, книга Яновского о «русском Париже» между двумя войнами издана у него на родине уже несколькими тиражами. Борис Поплавский, которого Набоков в своих мемуарах называет «далекой скрипкой между близких балалаек», стал сегодня для нынешней литературной богемы в России культовым автором [212] .

Конфликт между Набоковым и русским Монпарнасом имел множество причин: Набокову завидовали, видя, что он уже в берлинский период оценивался многими критиками как новая надежда русской литературы. Своим временами надменным поведением он не привлекал к себе друзей из среды богемы и авангардистов. Непосредственным поводом, вызвавшим напряженность, была написанная в начале тридцатых годов ироническая рецензия Набокова на книгу одной из поэтесс русского Монпарнаса. Ответные атаки парижских русских, прежде всего литературного критика Георгия Адамовича, на «берлинского» Набокова были очень грубыми.

Ответный удар Набокова последовал с задержкой на несколько лет, но с тонким расчетом и изысканностью. Весной 1939 года он под псевдонимом Василий Шивков [213] послал в выходивший в Париже журнал «Современные записки» стихотворение под названием «Поэты», написанное в традиционном размере и с рифмой. Георгий Адамович имел обыкновение обсуждать каждый новый номер «Современных записок» в русской эмигрантской газете «Последние новости» [214] . План удался. Адамович, который до сих пор лишь по-бекмессеровски разносил произведения Набокова, расхвалил это стихотворение в самых высоких тонах: «Каждый стих сверкает талантом, каждое слово, льющаяся мелодия подкупают и убеждают». Наводивший страх критик прогнозировал: «Вполне возможно, что через год или два имя его будет известно каждому, кому дорога русская поэзия» [215] .

Ответ на вопрос Адамовича о личности этого автора последовал не сразу. Набоков представил ожидаемую биографию в своей любимой манере. Под известным всем псевдонимом Сирин он послал в «Последние новости» 12 сентября 1939 года рассказ под названием «Василий Шивков». К известному литературному критику по имени Набоков после вечера, на котором он читал свои произведения, обращается незнакомец. Его зовут Василий Шивков, он поэт и просит критически взглянуть на его новые творения. Они договариваются о встрече. Покровительственно-небрежно критик формулирует свое суждение: стихи совершенно никудышные. Но Шивков ничуть не расстроен. Он вынимает из кармана другую тетрадь. Это его «настоящие» стихи. Первую тетрадку он дал ему просто для пробы, чтобы проверить его. Второе собрание оказывается в глазах сначала столь скептически настроенного критика отличным, похвалы Набокова звучат как парафраз рецензии Адамовича [216] .

Адамович был не единственной жертвой любви Набокова к зашифрованным высказываниям, на которую указывал и Никита Струве в качестве аргумента, подтверждающего его тезис об авторстве «Романа с кокаином». Так, Набоков-Сирин уже в начале двадцатых годов опубликовал в Берлине перевод первого акта трагедии «Путники» английской писательницы Вивиан Кэлмбруд. По крайней мере, так говорилось в кратком вступительном замечании, так это было воспринято и критикой. Но на самом деле эта англичанка абсолютная фикция, ее имя является легко раскрываемой анаграммой имени ее создателя. Роману «Приглашение на казнь» предпослана цитата из «Discours sur les Ombres» Делаланда. Несколько десятилетий спустя Набоков признался, что и цитата и имя писателя являются его собственной выдумкой [217] .

Таким образом, Набоков был не только Сирином, но и Шивковым, и Кэлмбрудом и Делаландом. Но был ли он также и Агеевым? Свидетели-современники оспаривают это, в том числе и Василий Яновский [218] . Летописец русского Монпарнаса, которому исполнилось уже восемьдесят пять лет, тоже сказал свое слово в 1985 году. Яновский дал решающую подсказку: следует разыскать Лидию Червинскую, так как она единственная пятьдесят лет назад встречалась с Леви (Агеевым). Лидия Червинская считалась человеком эксцентричным и ненадежным. Яновский рассказал, что она по поручению друзей из числа русских эмигрантов, которые сражались против немецких оккупантов в рядах французского Сопротивления, должна была участвовать в операции по спасению еврейских детей. Из-за ее неосторожности операция эта провалилась, и после войны участники движения Сопротивления хотели даже организовать судебный процесс над ней [219] .