Между тем Елизавета Михайловна соскучилась по России. В 1823 году она съездила в Петербург, наладила старые связи и даже познакомилась с молодым, но уже известным поэтом Александром Пушкиным. Привезла списки его стихов, взахлеб прочла дочерям и даже стала читать на манер сказок внучке, которую потребовала назвать Елизаветой-Александрой в честь императора Александра I и его супруги Елизаветы Алексеевны. Долли и Карл согласились, но звали дочь короче: Элизалекс. К четырем годам кроха уже сама лопотала пушкинские строки. «Что ж, скоро мы увидим вашего хваленого поэта!» – изрекла Долли и не ошиблась. В 1829 году ее мужа назначили австрийским послом в Россию.

К сентябрю 1829 года все многочисленное семейство Фикельмон-Тизенгаузен разместилось в роскошном особняке на Дворцовой площади. На правах австрийской «посольши» графиня Фикельмон открыла салон, куда стремился попасть весь цвет Петербурга. Долли была приветлива, но умна: она выбирала только лучших, к тому же не из придворных щеголей, а из людей творческих – поэтов, музыкантов, художников, архитекторов. Естественно, любимцем салона оказался Пушкин.

Что привлекло в нем Долли? Неуемная жажда жизни, природная веселость, раскрепощенность, легкость бытия, которых сама она была лишена с детства. Долли отлично уживалась с мужем, но сердце ее не ведало любви, о которой столь страстно говорил и писал поэт. Вообще, приехав в Петербург из чопорной Европы, она словно попала в страну снежных сказок. Ее пьянила метель, приводили в восторг огромные проспекты, дворцы и улицы столицы. Она и раньше вела дневник, но теперь тетради в кожаных переплетах стали ее ежедневными спутниками. Она записывала в них свои «ежеденьствия». Ей, смотрящей как бы со стороны, открывались неизведанные картины и нравы российского быта, будней и праздников. Такая выдержанная и спокойная, Долли начала принимать участие в экстравагантных веселых выходках. Да ведь ей и было-то всего 25 лет! На Рождество 1830 года она, Катя, маменька, Пушкин и еще четверо знакомых ездили по домам в маскарадных костюмах. «Мы очень позабавились, хотя маменька и Пушкин были тотчас узнаны», – записала она в дневнике. Пушкин волновал ее кровь, но она была замужем, имела дочь и должна была вести себя подобающе жене посла. Так что Долли вздохнула с облегчением, когда узнала, что Пушкин женится. «Жена его – прекрасное создание, – записала Долли. – Но меланхоличное и тихое выражение ее лица похоже на предчувствие несчастья». А через месяц появилась и другая запись: «Кажется, судьба не сулит супругам Пушкиным ни спокойствия, ни тихой радости». Вот они – новые предчувствия-предсказания. И какие точные! Недаром и в России Долли стали называть сивиллой.

Пушкин занимал все больше места в дневниках Долли и все чаще приходил в ее салон. Один. Без жены. Долли понимала: поэт хоть и женился, но легкомысленной жизни не оставил. Что же Долли гнать его домой? Тем более что он пылко утверждает: «Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших светских дам». Это уже почти признание в чувствах. Долли записывает в своих дневниках беседы с Пушкиным, и вдруг зимой с 1831 на 1832 год упоминания о поэте резко обрываются. С чего бы это?

Тайна раскрылась только после смерти поэта, когда его друг Павел Нащокин рассказал первому пушкинисту Петру Бартеневу историю о том, как Пушкин добивался расположения одной из светских красавиц, дамы замужней, блистательной и безукоризненной. Поэт приложил немало усилий, пока дама не назначила ему ночью тайное свидание в своем доме. «Начались восторги сладострастия, – рассказывал Нащокин. – Перед камином была разослана пышная полость из медвежьего меха… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец, Пушкин как-то случайно подошел к окну… и с ужасом увидел, что уже совсем рассвело! Как быть?» Поэт наскоро оделся, влюбленные вышли, но у дверей встретили дворецкого. Хозяйка чуть не упала в обморок, но Пушкин так крепко сжал ей руку, что она сдержалась и распрощалась с поэтом так естественно, будто столь ранний визит – обычное дело. Словом, дворецкий даже не посмел ничего заподозрить.

Впоследствии литературоведов долго мучил вопрос: о какой даме шла речь? Известный пушкинист М. Цявловский понял первым: столь страстное свидание было у поэта с Долли Фикельмон. Вот почему она перестала упоминать в дневниках имя Пушкина: она не хотела снова испытать тот страх разоблачения, что уже испытала однажды поутру. Она поняла, что обманные страсти не для нее. Ведь она по-своему любила и своего мужа, и жену поэта. Недаром она говорила: «Мы с Натали похожи. Уйдет одна, другая не задержится на этом свете». Петербургская сивилла оказалась права и в этом. Она скончалась 10 апреля 1863 года на 59-м году жизни. К тому времени она уже вдовела и жила в семье дочери Элизалекс. Та вышла замуж за австрийского князя Эдмонда Клари-и-Альдригена, и вся семья поселилась в замке недалеко от судетского города Теплице. Там в часовне церкви Пресвятой Девы Марии и похоронена «Дарья Тизенгаузен (Фикельмон), придворная дама», как написано на плите. А за 3 месяца до похорон Долли умерла Наталья Николаевна. Так что и в этом Долли Фикельмон оказалась права.

И последний штрих в родословной Долли Фикельмон. Незаконный сын ее сестры получит фамилию Эльстон и женится на графине Е. Сумароковой, став Сумароковым-Эльстоном. Кутузову он будет правнуком. А вот сам он, Феликс Сумароков-Эльстон, станет прадедом другого Феликса – Юсупова-Эльстона. Того самого, которому суждено будет стать убийцей Распутина. Вот такие витки истории. И что поразительно: Долли Фикельмон смогла разглядеть их на расстоянии. «Не убивайся, сестрица! – сказала она рыдающей Катеньке, когда та только поняла, что попала в тягостное положение. – Этот мальчик запланирован судьбой!» Все оказалось правдой – и то, что родился мальчик, и то, что судьба уже прочертила свою линию.

Молодуха-цыганка улыбалась. Ей нравилось гадать около этого трехэтажного дома с небольшими колоннами. Здесь на пересечении Екатерининского канала, Офицерской улицы и Мариинского переулка жили актеры петербургских театров – забавная публика, готовая поверить во все, что угодно. Таким и соврать не грех. Но два молодых актера, что стояли сейчас перед цыганкой, всегда выглядели такими серьезными. Гадалка знала, что они родные братья из театральной семьи Каратыгиных. Младший Петр – щуплый, застенчивый, на сцене, говорят, молодых героев играет. Старший Василий – настоящий трагик, черноволосый высокий красавец с вьющимися волосами. Цыганка прищурилась и проговорила лукаво: «Жить, касатики, будете в одном доме, на одной квартире. Потом разъедетесь, но все равно останетесь в одном доме и на одной квартире. Чистую правду говорю – позолотите ручку на удачу!»

Гадалка призывно зыркнула на старшего красавца, но серьезный Василий только плечами пожал. Эка невидаль! За что тут деньги платить? Ясно, живут вместе – у родителей, в том же казенном доме, где и все актерские семьи. Ну а уж коли женятся, может, и разъедутся. Это как случится. Но вот разъехаться и остаться в одной квартире одновременно – невозможно. Чушь говорит цыганка!

«Нет у меня денег, красавица!» – отрицательно покачал он головой. Гадалка повернулась к младшему брату Каратыгину – Петру: «И у тебя нет денег?» Застенчивый Петр замялся. Ну как быть, если все деньги у Василия, а у Петра, как всегда, 5 копеек на разъезд? Юноша залился краской и прошептал: «Пятачок возьмете?»

Цыганка захохотала: «Последнего не беру! Обожду пока. Самой будет интересно: кто заплатит за вашу судьбу-удачу?» И, передернув плечами в алой шали, гадалка убежала. А братья отправились своей дорогой – в театр.

Молодой трагик Василий Каратыгин «входил в моду». Весь Петербург рвался на его спектакли. Критика уже нарекла его «надеждой русского трагического искусства». Он уже с блеском сыграл Фингала и Танкреда. В трагедии Озерова «Эдип в Афинах» его партнершей оказалась юная Сашенька Колосова – дочь знаменитой актрисы Евгении Ивановны Колосовой, которой восторгался сам Пушкин. День за днем, спектакль за спектаклем – молодые люди и не заметили, как полюбили друг друга. Василий подал прошение в дирекцию императорских театров – хочу, мол, жениться и зажить собственным домом. О доме дирекция, конечно, не подумала, но вот квартиру сыскала, благо в том же театральном доме была одна пустая – на третьем этаже.