— Послушай, — сказал Анаполь. — Я не стану мешать тебе отшибать их проклятые головы, если тебе так хочется, пока наши комиксы достаточно хорошо продаются. Ты это знаешь.

— Знаю.

— Просто… это меня нервирует.

На самом деле Анаполя немного нервировало все явление комиксов как таковое. Пятнадцать лет он корячился, отправляясь в отдаленные, напрочь лишенные юмора глубинки Пенсильвании и Массачусетса. Недосыпал, флиртовал с банкротством, одолевал по пятьсот миль в сутки, ел черт знает что, наживал себе язву, пренебрегал своими дочерьми и работал до кровавых мозолей на заднице — пытаясь всего-навсего заставить торговцев новинками рассмеяться. А теперь, совершенно внезапно, всего лишь позволив парнишке, которого Анаполь до той поры считал не иначе как юным маньяком, убедить его выложить семь тысяч долларов (все, что удалось наскрести), он стал богат. Все таблицы и уравнения для исчисления природы мира были резко поставлены под вопрос. Анаполь положил конец своему роману с Морой Зелль, вернулся к жене и впервые за сорок лет посетил по случаю Высокого Праздника службу в синагоге.

— Тревожно мне за тебя. Кавалер, — продолжил издатель. — По-моему, тебе очень полезно выводить таким вот образом из своего организма инстинкты убийцы или что у тебя там еще… — Он слабо махнул рукой в сторону студии. — Но я не могу не думать о том, что в долгосрочном плане это неизбежно должно сделать тебя… сделать тебя… — Тут Анаполь явно потерял нить своей нотации. И принялся рыться в бумажном пакете, доставая оттуда другие привезенные из Флориды сувениры. Раковину моллюска с роскошной розовой кромкой. Ухмыляющуюся голову мартышки, сделанную из двух половинок кокоса. И рамку с фотографией какого-то дома, вручную раскрашенной в кричащие цвета. Дом стоял на клочке ядовито-изумрудной лужайки. Позади жутко синело, небо. Построенный в модернистском стиле, дом был низкий, плоский и бледно-серый, чарующий как картонка с яйцами. Анаполь поставил снимок на стол, рядом с фотографиями жены и дочерей. От черной эмалированной рамки так и разило трезвой серьезностью. Такая рамка словно бы предполагала, что содержащаяся в ней фотография — документ редкой важности, диплом или государственная лицензия.

— Что это? — спросил Джо.

Анаполь вздрогнул, глядя на фотографию.

— Это мой дом во Флориде, — последовал несколько неуверенный ответ.

— Мне казалось, вы сняли номер в отеле.

Анаполь кивнул. Вид у него был одновременно смущенный, радостный и нерешительный.

— Ну да, сняли. В «Делано».

— Вы купили там дом?

— Надо думать. Теперь мне это кажется сущим безумием. — Анаполь указал на фотографию. — Ведь это даже не мой дом. Там нет никакого дома. Там просто клочок грязного песка, а вокруг него на колышках леска натянута. В середине Палм-Ривер, что в штате Флорида. Только Палм-Ривер там тоже нет.

— Вы поехали во Флориду и купили себе дом?

— Почему мне так не нравится то, как ты раз за разом об этом спрашиваешь? Почему мне кажется, будто ты меня в чем-то обвиняешь? Ты хочешь сказать, что у меня нет права бросать мои деньги на то, что мне чертовски нравится? Так, Кавалер?

— Нет, сэр, не так, — ответил Джо. — Я об этом и не помышлял. — Он зевнул — глубоко, напрягая челюсти, отчего все его тело содрогнулось. Джо был страшно измотан, однако сотрясший его зевок являл собой продукт его гнева, а вовсе не усталости. Единственными людьми, выигрывавшими войну, которую Джо вел на страницах «Эмпайр Комикс», были Шелдон Анаполь и Джек Ашкенази. Согласно прикидке Сэмми, эта парочка уже прикарманила что-то порядка шестисот тысяч долларов. — Извините меня.

— Вот, так-то лучше, — сказал Анаполь. — Шел бы ты домой и хорошенько выспался. А то выглядишь как я не знаю кто.

— У меня назначена встреча, — холодно отозвался Джо, нахлобучивая на голову шляпу и забрасывая за плечо пиджак. — Всего хорошего.

Поездка в деловую часть города, в немецкое консульство, и в любой другой день порядком обескуражила бы Джо. А сегодня ему оказалось трудно даже забраться в подземку. Он испытывал смутный гнев на Шелдона Анаполя. Тогда Джо достал из брючного кармана комикс и попытался читать. Теперь он уже стал постоянным и внимательным поглотителем комиксов. Обшаривая книжные лотки на Четвертой авеню, Джо сумел приобрести экземпляры почти всего, что вышло за последние несколько лет. По ходу дела он также приобрел толстую подборку старых воскресных номеров «Нью-Йорк миррорс», получая тем самым возможность изучить страстную, точную и живописную работу Берна Хогарта в «Тарзане». Ту же самую мастурбаторно-интенсивную сосредоточенность, которую Джо некогда привнес в свои штудии искусства иллюзиона и разных беспроволочных устройств, он теперь сфокусировал на едва оперившейся, вполне ублюдочной и широко раскрытой форме искусства, в чьи беспутные объятия ему случилось упасть. Заметив, какое сильное влияние на художников вроде Джо Шустера или Боба «Бэтмена» Кейна оказали фильмы, он начал экспериментировать с кинематографическим словарем: скажем, брал предельно крупный план на лице испуганного ребенка или солдата. Или применял зуммирование — на четырех последовательных панелях давался все более крупный план зубчатых стен и стражи мрачного зотенского редута. У Хогарта он научился заботиться о, так сказать, эмоциональной составляющей панели, тщательно выбирая среди бесконечного числа потенциальных мгновений, которые можно было выхватить и изобразить, то, где эмоции персонажей оказывались наиболее предельны. А в процессе чтения комиксов, демонстрировавших искусство великого Луиса Файна (в данный момент у него в руках была как раз такая книжка), Джо учился рассматривать героя в обтягивающем костюме не как нелепую дешевку, а как воспевание лиризма обнаженной (пусть и заштрихованной) человеческой фигуры в движении. В ранних историях Кавалера и Клея далеко не все было сплошным насилием и возмездием; работа Джо также внятно выражала простую радость раскованного движения, свободу ловкого тела. И делал он это так мастерски, что завладевал не только томящимся сердцем своего искалеченного кузена, но и сердцами целого поколения слабаков, нескладех и посмешищ игровых площадок.

Но сегодня Джо, похоже, ни в какую не мог сосредоточиться на очередном выпуске «Страны Чудес», который он захватил с собой. Мысли его метались между раздражением от легкомыслия Анаполя, неприличия внезапного процветания бывшего торговца атас-подушками и страхом перед встречей с завотделом по перемещению национальных меньшинств в немецком консульстве на Уайтхолл-стрит. Возмущало Джо вовсе не само процветание, ибо то была мера их с Сэмми успеха, а скорее непропорциональность той доли, что отходила Анаполю и Ашкенази, тогда как именно они с Сэмми придумали Эскаписта и проделали всю работу по его оживлению. Хотя нет, даже не это. Все дело было в бессилии денег и всех накопившихся квазивоенных фантазий, которыми эти деньги зарабатывались. Выяснилось, что деньги мало что могут сделать помимо усложнения гардероба Джо и обеспечения капитального ожирения финансовым портфелям хозяев «Эмпайр Комикс». Вот что так разочаровывало его и гневило. И ничто на свете не могло подчеркнуть фундаментальное бессилие Джо ярче утра, проведенного с чиновником Милде в немецком консульстве. Не существовало преследования более обескураживающего, чем погоня за иммиграционным гусем.

Всякий раз, как у Джо оказывалось свободное утро в неделю между выпусками, он надевал хороший костюм, строгий галстук, превосходного фасона шляпу и, как сегодня, отправлялся в поездку, обремененный все сильнее разбухающей сумкой с документами, чтобы попытаться произвести прорыв в деле проживающей в Праге семьи Кавалеров. Джо наносил бесконечные визиты в конторы АОПИ, в Объединенный еврейский комитет помощи беженцам, агентам бюро путешествий, в нью-йоркскую контору председателя Комитета содействия, а также безупречно учтивому чиновнику немецкого консульства, с которым у него была назначена встреча сегодня на десять утра. Для определенного слоя обитателей этого города резиновых печатей, копирки и штырей для накалывания бумаг он уже сделался знакомой фигурой, высокий и стройный двадцатилетний юноша с приятными манерами, но в мятом костюме, с мучительно-радостным видом появляющийся в середине душного дня. Для начала Джо снимал шляпу. Чиновник или секретарь (чаще женщина, чем мужчина), прикованный к жесткому стулу тысячами кубических футов дымного, несвежего воздуха, что месился как тесто в лопастях потолочных вентиляторов, оглушенный грохотом картотечных шкафов, унылый, беспросветно замотанный и скучающий, поднимал взгляд, видел, что густые кудри Джо деформировались его головным убором в своего рода блестящую черную шляпу, и улыбался.

— Я снова пришел надоедать, — говорил Джо на своем все больше деформируемом сленгом английском, после чего вынимал из нагрудного кармана коробочку для сигар с пятью пятнадцатицентовыми «панателасами». Если же чиновник был женского пола, на свет появлялся складной бумажный веер с узором из розовых цветочков или просто драгоценно-холодная бутылка кока-колы. Чиновница брала веер или шипучку, выслушивала прошение молодого человека и очень-очень хотела ему помочь. Но поделать ничего не могла. Доходы Джо с каждым месяцем увеличивалось, денег удавалось откладывать все больше, только вот выяснилось, что тратить их, в общем-то, не на что. Взятки для улещения чиновников первых лет протектората остались в прошлом. И в то же самое время получение визы Соединенных Штатов, которое легким никогда не бывало, теперь сделалось почти невозможным. В прошлом месяце, когда его собственное постоянное проживание наконец получило одобрение, Джо собрал и отправил в Госдепартамент семь аффидевитов от известных нью-йоркских психиатров и эндокринологов, подтверждавших тот факт, что три старших члена его семьи станут уникальным и ценным прибавлением к населению его второй родины. Однако с каждым месяцем число беженцев, добиравшихся до Америки, все уменьшалось, а вести из дома становились все более мрачными и фрагментарными. Ходили слухи о перемещениях, переселениях; всех пражских евреев якобы должны были выслать на Мадагаскар, в Терезин, в обширную автономную резервацию в Польше. В ответ на отправку аффидевитов Джо получил от заместителя секретаря по визам три официально обескураживающих письма, а также вежливое предложение в дальнейшем с подобными просьбами не обращаться.