Когда переговоры перевалили за второй час и сгоравшая от любопытства секретарша унесла поднос с нетронутым остывшим чаем, Ольга Владиленовна, хмурясь, начала сдаваться. Отец Константин, исчерпавший к тому времени все аргументы, с ужасом почувствовал, что его может не хватить на самое последнее крошечное усилие.

Но в эту минуту сама директриса пришла на помощь.

– А правду говорят, – спросила она, таинственно понизив голос, – будто скоро конец света?

Не в силах сопротивляться, отец Константин побежденно кивнул.

– Ладно, пусть поживет, – суеверно согласилась Ольга. – Чего уж. Пока будет в бегах числиться. А там, если что, на восстановление подадим. Раз такое дело.

Поздно вечером, возвращаясь в Митино, отец Константин с удивлением заметил, что в школе светится окно. В учительской сидела маленькая Евдокия. Увидев отца Константина, она поспешно приложила носовой платок к лиловому синяку под глазом.

– Упала, – неумело соврала Дуня, отводя взгляд. – Приморозило, скользко так. А я вот заработалась. Дел невпроворот. Спасибо вам за всё. Спокойной ночи!

У закрытого магазина гудели вернувшиеся со свадьбы мужики. Палыч, муж маленькой Евдокии, месил кулаком воздух, агитируя пойти к самогонщице Альке. Вовка, собиравшийся с завтрашнего дня все-таки приступить к работе, невнятно отнекивался. Угрюмый Пахомов молчал, созерцая свою неподвижную мысль.

– Кузьма Палыч! – окликнул отец Константин.

Кулак замер и медленно опустился. Палыч, сбитый с боевого ритма, незаметно соскользнул в слезливо-добродушную стадию.

– Батюшка! – умилился он. – Ты смотри! Тоже ночью бродит, как простой смертный!

– Кузьма Палыч, ты, значит, жену бьешь?

– Бью! – с неподдельной горечью воскликнул Палыч. – Бью, отец! Да разве до нее достучишься!

Неделя прошла сравнительно мирно, не считая ежедневных скандалов со стороны уязвленной Клавдии Ивановны. Пенсионер Гаврилов под шумок сочинил и отправил в епархию первое анонимное письмо, стилем которого остался очень доволен.

В доносе в скупых чертах обрисовывалась история Любки и Кости, и предельно корректно, хоть и язвительно, указывалось на несовместимость покровительства блуднице и беглому разбойникус саном отца Константина.

Февраль подходил к концу, и в воздухе всерьез запахло весной. Однажды утром отец Константин выглянул в окно и увидел первых грачей. Они важно прохаживались по оттаявшему пятачку перед калиткой и неохотно взлетели, когда во двор ворвалась растрепанная Любка.

– Нет сил! – выкрикнула она с порога. – Спасайся, кто может!

– Ну?

– Только не говори, что терпеть надо! Сколько могла, терпела. Всё – вилы!

– С Костей не ладится?

– Да при чем тут он. Со мной беда. Выпить надо. А то кончусь. Без шуток.

– Люба…

– Тамбовский волк тебе Люба! Сейчас начнешь петь, что он моя последняя надежда, что если я сорвусь, его опять отберут, и я умру под забором! Знаю! К черту! Мне выпить надо. Понимаешь ты или нет?

– Но ведь и ты – его последняя надежда.

– Знаю, – немного тише ответила Любка. – А что делать? Все равно пойду.

– Куда?

– Да хоть на лесопилку. Таджики добрые. И спиртом угощают.

– Так тебе мужики нужны или выпить?

– Сдались вы мне! – фыркнула Любка. – Были бы деньги, я бы культурно, как белый человек, подлечилась, не выходя из дома. Мне ж не для веселья. У меня нутро бунтует. Против головы. Все понимаю – а скрутило.

– Неужели ты сможешь вот так – одна? Без компании?

– Ясен пень. Я же алкоголик!

– Ладно, Люб. Я сам тебе куплю, если так. И Костю заберу на время. А ты, когда поправишься, заходи за ним.

– Ты? Мне? – недоверчиво заулыбалась Любка. – Ну, даешь, святейший! Даже я не ожидала!

– Только при условии, что ты правда никуда выходить не будешь.

– Ни-ни! Можешь меня на ключ запереть, когда не веришь!

Так началась эта странная, хрупкая жизнь, похожая на карточный домик. Неделю Любка с сыном жили почти как нормальная семья. Разгребали завалы в доме, пытались наладить хоть какой-то быт.