Точнее, не желаний – а их отсутствия: лени, сонливости, расслабленности и дряблости духа. Ведь помнить – трудно, память – это труд. Гораздо легче забыть, заспать, застроить новыми домами, заселить новыми людьми – без роду, без племени, без почвы под ногами.

Не знаю, с чего началась и давно ли: с монголов, дурных царей, крепостного права – эта обреченная усталость от жизни, рассеянность, тупость, сивушное забытье. Но я точно знаю, что в реестре мертвых душ всегда находилась хоть одна живая, в селе – праведник, среди убогих – богатырь. На каждого балбеса и лоботряса – суровый пахарь, корчевавший вековые пни.

И общее рыхлое безволие всегда, как мускулами, было пронизано волей одиночек, тянувших, припадая к земле, весь огромный корабль-Россию. Но потом (когда?) что-то случилось, что-то в них надорвалось, рассохлось. И в эту брешь хлынули комиссары, живо перестрелявшие и праведников, и богатырей, и пахарей, оставив только бездомных, бедных, горьких, не помнящих родства и не имущих сраму. С мертвыми душами и веками, отяжелевшими от сна.

Наверное, со временем (когда?) баланс восстановится. Родятся и впрягутся в бечеву новые живые люди. И будут трудиться, помнить, созидать. Сопротивляться забвению. Врастать в землю. Вглядываться в непроглядный туман. Да что там. Они уже есть, эти люди. Только их еще слишком мало, чтобы сдвинуть корабль с мели.

Чтобы от истории был хоть какой-то толк, надо научиться ее помнить. Не даты съездов и фамилии генсеков, не безопасные гладкие термины: монетизация, приватизация, экспроприация, – за которыми так просто теряется живой человек, а ее рядовых участников. Каждого – лично. В лицо.

Надо вернуть истории человеческое измерение. Человеческое лицо, которое было и у социализма, и у тоталитаризма – у всех «измов». Неповторимое, «частное» лицо. Лицо, искаженное болью и страхом, намеренной ложью и искренней верой в ложь.

Беззаботное загорелое лицо моего деда с фотокарточки 1934 года, снятой на память об отдыхе в Крыму. Юношески округлое лицо моей бабки с рабфаковского удостоверения, выданного в 37-м. Лицо моего другого деда – в профиль и в фас, с четырехзначным номером на бушлате.

Чтобы прошлое не повторилось, необходимо вынуть историю из оболочки нейтральных слов и вглядеться в живой ужас отдельной судьбы, в которой преломились (которую переломали, перемололи) глобальные исторические процессы.

Конечно, помнить всех невозможно. Многочасовые чтения расстрельных списков у Соловецкого камня – акт символический: ни сердце, ни ум не способны удержать такую лавину, по-настоящему на нее отозваться. Но помнить в лицо своих, самых близких, чья кровь сохранилась в тебе, кто жил и дышал на одном с тобою клочке планеты, – может каждый.

За историей далеко ходить не надо. Вышел во двор, поговорил с соседкой бабой Паней. Услышал, например, такое:

– Конина? Да конина – это был праздник! Березовую кору ели. А еще лягушатник. Трава такая, по болотам растет, корешки белые. Нарвем, в речке намоем, в муку смелем, а он сладкий такой, лягушатник-то. Только на одну лепешку воз травы перемолоть надо. Так что это тоже был праздник.

Вот тебе и история. Но уже совсем другая. История, в которой невозможно остаться посторонним и равнодушным. Ведь всё, что было, касается лично тебя. И это прикосновение зачастую – мучительно. Но через эту муку мы и становимся людьми.

Идеология не знает человеческого измерения, стирает человеческое лицо, личность. В короткий десятилетний период между двумя идеологиями у нас в стране появились люди, которые пытались честно взглянуть в лицо истории. И учили этому детей. Пока от них – в рамках курса на светлое прошлое – опять не закрыли государственные архивы.

Все эти десять лет общество «Мемориал» проводило конкурс школьных исследований «Человек в истории. Россия – ХХ век». И каждый год в финал выходили работы школьников из села Новый Курлак Воронежской области. Потом «мемориальцы» собрали краеведческие изыскания нескольких поколений новокурлакских подростков и издали отдельной книгой, назвав ее «Все мы из одной деревни».

В этой летописи села, написанной детьми, подкупает именно ощущение прошлого, встреченного лицом к лицу, истории, которую знают по имени. Главную роль в бесхитростном повествовании деревенских школьников играют детали. Бережно собранные подробности живой жизни, благодаря которым каждое событие обретает плоть и кровь реальности.

Вот пришли в деревню комиссары – раскулачивать. А девки попрятались на печи, и комиссары сдергивают их оттуда за длинные косы.

Вот сельский священник стоит в горящей церкви, и у него по щекам текут ручейки расплавленного воска.

Вот девушки в войну лепят туфли из болотной глины, и на вечерних танцах, при свете звезд, кажется, что они в настоящих лодочках.

А вот водят по деревне непутевого мужичка, привязав к спине и груди трехлитровые бутыли, – отучают от пьянства.

Речь очевидцев записана дословно. Про нелюбимого народом попа Тростянского сказано, например, так: «Однажды попадья била его галошей, причем грязной. А учительницы, этот народ вообще большие бестии, просмеивали от альфы до омеги», – фраза простой деревенской старушки звучит как цитата из Лескова.