Анистратенко Ася
Шрифт:
Рублям откупщика Смеясь весёлым часом, Не снимет колпака Философ пред Мидасом…
Так что, скорее всего, не Вольтера, а Галича надо бы считать «философским отцом» Пушкина.
Однако шестнадцатилетнему поэту знакомы и другие, неизмеримо более масштабные, координаты созерцания и мысли. В сфере, очерченной этими координатами, действуют иные силы, иные герои…
Властелин, гений, представитель Бога на земле… Царь. Ибо «всякая власть — от Бога». Бог — это и есть Естественный Порядок Вещей. Его Закон — это и есть Естественное право. И только художник располагает возможностью (а значит — обязанностью) воссоздать мир в его Божественной перспективе.
На берегу пустынных волн Стоял Он, дум великих полн, И вдаль глядел…Это написано годы и годы спустя. Но образ найден ещё в Лицее. «На берегу пустынных волн» мрачным разрушительным думам предаётся Наполеон:
Вокруг меня всё мёртвым сном почило, Легла в туман пучина бурных волн, Не выплывет ни утлый в море чёлн, Ни гладный зверь не взвоет над могилой — Я здесь один, мятежной думы полн… («Наполеон на Эльбе», 1815 г.)«Окружён волнами Над твёрдой мшистою скалой Вознёсся памятник…» — румянцевский обелиск Царскосельского сада, символ победоносного са-модержавия.(«Воспоминания в Царском Селе»).
Держава — знак порядка и защиты, образ мира — «возлюбленной тишины». Художественную разработку идей Власти и Справедливости, Закона и Свободы Пушкин начинает с обращения к опыту Ломоносова, к знаменитым одам. «Воспоминания в Царском Селе» и ода «Александру» насыщены ломоносовским космизмом и всей своей архитектоникой строят апофеоз просвещённой монархии, всеобщего мира под сенью разума и порядка. «Росс… несёт врагу не гибель, но спасенье И благотворный мир земле». Таково божественное предназначение российского оружия. Такова внешнеполитическая задача российского самодержавия.
Ты наш, о русский царь! Оставь же шлем стальной, И грозный меч войны, и щит — ограду нашу; Излей пред Янусом священну мира чашу, И, брани сокрушив могущею рукой, Вселенну осени желанной тишиной!.. И придут времена спокойствия златые…Два героя-властелина отчётливо противопоставлены в поэтическом мироздании Пушкина-лицеиста:
«самовластительный злодей», «в могущей дерзости венчанный исполин», супостат и трагический изгнанник Наполеон — против освободителя Европы, храброго и доброго русского царя Александра. Один — дерзкий святотатец, покусившийся на священные основы трона; другой — законный исполнитель Божьей воли. Симпатии Пушкина — целиком на стороне второго.
Хотя… Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не чувствовал под этим шатким равновесием живую бездну неясностей и несоответствий. Наполеон не только ненавистен, но и привлекателен. Александр не только обожаем, но и подозрителен. Проблема Власти и Законности волнует Пушкина так сильно, что он решается подступиться к ней со стороны римской истории («Лицинию»). Это чрезвычайно показательная «рамка». Римская империя рухнула под собственной тяжестью — тогда, когда оказалась развращена и лишена законных оснований государственная власть. Римское право — венец свободы и закона — превратилось в инструмент порабощения, в ярмо, при помощи которого развратный двор держит в узде и слабый сенат, и некогда гордых квиритов. Рим стал гнездом мерзости и позора. К чему же призывает собеседника, свободолюбца и народного трибуна Лициния, начинающий русский поэт? Покинуть Рим, дабы не участвовать во зле; уединиться в деревенской глуши — и дать волю оскорблённому чувству в обличительных сочинениях.
Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода; Во мне не дремлет дух великого народа. Лициний, поспешим далеко от забот, Безумных мудрецов, обманчивых красот! Завистливой судьбы в душе презрев удары, В деревню пренесем отеческие лары! В прохладе древних рощ, на берегу морском, Найти нетрудно нам укромный, светлый дом, Где, больше не страшась народного волненья, Под старость отдохнём в глуши уединенья, И там, расположась в уютном уголке, При дубе пламенном, возженном в камельке, Воспомнив старину за дедовским фиалом, Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом, В сатире праведной порок изображу И нравы сих веков потомству обнажу.Рим обречён. Уж близок час, когда варвары со всех сторон «хлынут на него кипящею рекой», и великий город «покроет мрак глубокий».
Может быть, только Бог вправе распоряжаться судьбой государств и народов? И цель мудреца, мыслителя, поэта — быть свидетелем, а не судьёй и, тем более, не палачом? Призраки бунтарей, разрушителей, всевозможных «террористов» не дают Пушкину покоя.
Он ищет собственный путь в океане политических страстей, он сам — «на берегу пустынных волн», то тихо плещущих о камень, то бушующих и сметающих империи с лица земли.