Моя мать находилась в спальне девочек с тремя детьми, успокаивала их, следила за тем, чтобы они не выглядывали в окно.

Полдюжины патрульных машин стояли на улице, с работающими двигателями и включенными маячками, которые попеременно разрисовывали припущенные снегом деревья и соседние дома то в красное, то в синее. «Скорая помощь» ждала у тротуара, пристроившись в затылок к «Меркьюри Маунтейнер», на котором приехал Конрад Бизо.

Кевин Толливер, фельдшер, которому предстояло находиться рядом с Лорри по пути в больницу, взял у меня флакон с плазмой, забрался в кузов, а его напарник, Карлос Нунес, закатил туда каталку.

Когда я хотел подняться следом, Карлос остановил меня:

— Нет места, Джимми. У Кевина будет много дел. Ты же не хочешь мешать ему.

— Но я должен.

— Я знаю, — прервал меня Карлос. — Но по приезде ее сразу отвезут в операционную. Туда тебя тоже не пустят.

С неохотой я отступил на шаг.

Закрыв дверцы заднего борта, он отсек от меня Лорри, которую я, возможно, последний раз видел живой.

— Твой отец отвезет тебя в больницу, Джимми. Вы сможете поехать следом за нами, — и поспешил к водительской дверце.

Рядом появился отец и увел меня с улицы к дому.

Мы прошли мимо ангелов, волхвов и животных, наблюдающих за святым семейством.

Один из фонариков перегорел, оставив в тени одного ангела. И среди остальных, ярко подсвеченных, темная фигурка с наполовину сложенными крыльями выглядела очень зловеще.

На подъездной дорожке родительского дома вылетал парок из выхлопной трубы отцовского «Шевроле Блейзера».

Бабушка Ровена выкатила его из гаража и подготовила к использованию. Стояла рядом со внедорожником, одетая к обеду, без пальто.

В свои восемьдесят пять она еще могла сломать тебе ребра, сжав в объятьях.

Включив сирену, Карлос отъехал от тротуара. На перекрестке уже стоял полицейский, чтобы «Скорая помощь» могла не останавливаться на светофоре.

Сирена быстро затихала вдали, когда бабушка что-то сунула мне в правую руку и втолкнула на переднее пассажирское сиденье «Блейзера».

Коп обеспечил нам свободный проезд через перекресток, и когда мы мчались к больнице, я разжал пальцы правой руки. Их покрывала кровь, моя и моей любимой жены.

На ладони я увидел кулон-камею, который я подарил Лорри, когда мы только начали встречаться. Бабушка, пока находилась наверху с моей мамой и детьми, взяла кулон из шкатулки, где Лорри хранила свои драгоценности.

Кулон был одной из трех вещиц, которые пережили пожар, уничтоживший наш первый дом. Маленький, он должен был потеряться. Золотые цепочка и оправа — расплавиться. А сама камея, женский профиль, вырезанный на белом мыльном камне, треснуть и почернеть от сажи.

Однако кулон остался прежним, разве что чуть потемнели несколько прядей волос, вырезанных в камне. Сама же камея, в том числе и профиль, осталась белоснежной.

Некоторые вещи не такие хрупкие, какими кажутся.

Я сжал окровавленный кулак так крепко, что ладонь, на которой лежал кулон, заболела, словно в нее вбили гвоздь.

Когда мы приехали в больницу, Лорри уже была в операционной.

Медсестра настояла на том, чтобы отвести меня в перевязочную. Пуля Бизо, когда тот выстрелил в меня в гостиной, повредила хрящ ушной раковины правого уха. Медсестра промыла рану и очистила евстахиеву трубу от сгустков крови. Я согласился только на местную анестезию, когда молодой врач зашивал мне рану.

И теперь, до конца моих дней, мое ухо будет сплющенным, таким, как бывает у боксера, который много лет провел на ринге.

Нам не разрешили наблюдать за операцией с балкона над операционной. После завершения операции Лорри отвезли бы в одну из палат отделения интенсивной терапии, и мы с отцом расположились в комнате ожидания этого отделения.

Серой и мрачной. Меня это вполне устраивало. Не хотелось мне ни яркой раскраски стен, ни вызывающих прилив бодрости картин, ни удобных кресел.

Чему я бы порадовался, так это боли.

Бред какой-то, но я боялся, что Лорри умрет, если онемение рассудка, сердца или тела сокрушит меня, если я поддамся усталости. Я чувствовал, что лишь острая боль позволит мне привлечь внимание Господа, и Он наверняка услышит мои мольбы.

И при этом я не мог позволить себе слез, потому что слезы показали бы, что я ожидаю худшего. И таким признанием я приглашал бы смерть забрать то, что ей хотелось заполучить.

В ту ночь я составил себе множество суеверных правил, по их числу значительно превзошел людей, которые полагаются на эти правила в повседневной жизни, надеясь с их помощью отвести от себя удары судьбы.