Что скрывалось за этими словами, Иван Игнатьевич умолчал... Хотя, как я понял из последующих бесед с ним, и знал. А скрывалась за ними извечная, для литературы классическая драма неразделенной любви... Боясь, видимо, жестоко ранить сердце фронтовика, Людмила все откладывала решительный разговор. И в душе Сергея, естественно, не умирала надежда... Развязка наступила неожиданно. В разговоре с подругой — Сергей случайно услышал — Людмила в сердцах бросила: “Да, он хороший! Но не могу я выйти за урода, не могу!”

Все... Поезд, что называется, полетел под откос. Сергей в этой катастрофе, слава Богу, уцелел, но, как свидетельствуют близко знавшие его в те дни люди, мог и...

К сожалению, я об этой драме поэта знаю только то, что он рассказал сам в стихах, посвященных “Л. П.”. Судя по ним, можно сказать, что он вскоре смирился с утратой, приняв ее как судьбу, которую, как известно, ни объехать, ни обойти нельзя. Смирился, но не разлюбил. И не скрывал этого даже от самых близких людей, зная, что первая любовь не подлежит упреку. Ей он обязан прекрасными стихами, которые вполне можно отнести к шедеврам любовной лирики:

У той березки, где с тобой

Встречалися мы вечер каждый,

Пробитое насквозь стрелой

Я сердце вырезал однажды.

Мы говорили, на заре

Прощаясь, перепутав руки:

“Сотрется сердце на коре,

Но не стереть любовь разлуке”.

Смешная юность далека...

Ты замужем, и ты забыла

Веснушчатого паренька,

Которого тогда любила.

А я пришел сюда и вот

Гляжу, один в саду просторном,

Как сердце на коре живет...

И лишь стрела на сердце стерлась.

1945

А дальше были “Стихи о первой любви” (1954 г.), поэма “Одна любовь”, навеянная случайной и, кажется, последней встречей (1959 г.), “Голос первой любви” (1958 г.):

Голос первой любви моей — поздний, напрасный —

Вдруг окликнул, заставил на миг замереть

И звучит до сих пор обещанием счастья...

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?

На следующем стихотворении из этого ряда остановлюсь особо. Оно тоже навеяно разрывом с любимой, но только навеяно: идея его значительно глубже, в нем, на мой взгляд, ключ к пониманию творчества поэта первых послевоенных лет.

Начинается стихотворение с обращения — к кому, не трудно догадаться:

Вот человек — он искалечен,

В рубцах лицо. Но ты гляди

И взгляд испуганно при встрече

С его лица не отводи.

Он шел к победе, задыхаясь,

Не думал о себе в пути,

Чтобы она была такая:

Взглянуть — и глаз не отвести!

Победа здесь осмысливается не как финал кровопролитного сражения, а как условие предстоящих деяний победителей. Деяний, коими будет красна и величественна она, Победа. И значит — Держава! В самом деле, много ли будет радости от Победы, если и после нее еще долго останутся лежать в развалинах города, а деревни из последних сил будут убиваться на одичавшей вконец земле? Знаю: на фронте не было солдата, который не связывал бы грядущую победу со счастливой жизнью после войны. Слишком дорогую цену платили солдаты и народ в целом за Победу, чтобы согласиться на меньшее.

Едва отгремели последние залпы и фронтовики вернулись домой, в стране стал набирать силу энтузиазм созидания, восстановления разрушенного. Все — почти все — понимали, что хорошая жизнь не свалится манной небесной на головы. Ее, хорошую-то, надо было еще “сбить-сколотить”, как колесо в известном присловии, чтобы сесть да и поехать; “сбить-сколотить” своими руками, которым предстояло еще “привыкнуть к топору, как к пистолету”.

* * *

А может быть, и хорошо, что все сложилось так, а не иначе. Теперь уже ничто не держало его в Белозерске. И он едет в Ленинград, оформляется на второй курс университета, знакомится с поэтом-фронтовиком Михаилом Дудиным, показывает ему свои стихи; тот, восхищенный, тащит их в издательство, горячо рекомендует к изданию, сам берется выступить в качестве редактора...

И — о чудо! — книжка вскоре выходит — маленькая, правда, карманного формата (в стране не хватало бумаги), выходит под символическим для него названием “Третья скорость” — на танке это самая стремительная скорость — скорость атаки.