Дай-ка мне парторга, где парторг?

Голос все суровей, и сквозь свисты,

Треск разрядов как металл звенит:

— Сколько на постройке коммунистов?

Как, скажи, работают они?

Помните, уборку и плотину

Спросим с вас, ведь вам народ вести.

Ты ж на самотек работу кинул,

Трудно стало — руки опустил!..

Автор резюмирует:

... Вел райком с колхозами беседу,

Говоря партийным языком —

Ясно, просто, радостно и строго...

Секретарь понимает, что положение в “Горке” трудное. И значит, вперед должны выдвинуться коммунисты — это было нормой жизни тех лет.

Если поэту довелось присутствовать на подобной перекличке, то он не мог не заметить, что все, происходившее у него на глазах, очень было похоже на то, что видел он — и не раз — на фронте. Чуть позже память продиктовала ему:

Был по ротам и батальонам

Нам зачитан приказ — и вот

Клич по фронту пошел поименный,

Ни в один Устав не внесенный, —

Коммунисты идут вперед!

И пошли вперед коммунисты,

Первый в грудь принимая выстрел...

Встал весь фронт, как один солдат...

Стихотворение А. Межирова “Коммунисты, вперед!”, появившееся вслед за орловским, оказалось очень похожим на него... Наверное — случайно... Потому что сутью, ядром государственной идеологии тех лет было это: “Коммунисты, вперед!”

В 1949 году поэма “Светлана” была завершена. Отдав ее в журнал, поэт в хорошем настроении приехал снова в Вологду. Первым делом занес экземпляр поэмы в редакцию газеты “Красный север”: обещал в тот еще, первый, приезд: “Если напишу, покажу!” Редакция приняла поэму, что называется, на ура и — редчайший случай — отвела для нее целых две полосы! Любили красносеверцы поэта-земляка! Сергей не мог не чувствовать этого, с улыбкой принимал поздравления и похвалы, был общителен — даже ростом казался выше, чем раньше.

Три года прошло после выхода в свет его книжки “Третья скорость”. Она для него была не просто счастливым дебютом — была серьезной заявкой на свое место в русской советской поэзии, и вот — настало время ту заявку подтвердить. Сергей считал, что “Светлана” и явится таким подтверждением. И не без основания: поэма с точки зрения техники стихосложения, языка и стиля выглядела вполне профессионально. Однако успеха, каким сопровождалось появление “Третьей скорости”, она не имела. В ряду “деревенских” поэм, печатавшихся в то время в журналах, она не стала открытием. “Сглаживание”, как тогда говорили “острых углов”, традиционный лиризм, когда речь шла о такой “материи”, как вечно обновляющаяся природа, сельский быт, снижали ее социальную остроту. И не потому, что вчерашний фронтовик не понимал этого, понимал, но не хотел — принципиально! — чтобы его песня прозвучала диссонансом тому победному, праздничному настрою, которым все еще жила страна, настрою, которым только и можно объяснить еще один подвиг народа — в непостижимо короткий срок (сегодня это особенно нас удивляет) поднявшего на ноги такого тяжело раненного великана, как Советский Союз. Не стала поэма открытием и с точки зрения крестьянской психологии, крестьянского миросозерцания. Поэт вскоре понял и это. Помню, с каким восторгом говорил он о деревенских стихах уже замеченного им поэта Николая Благова из Ульяновской области:

— Вы посмотрите, — обращаясь к нам, восклицал он, — какими образами парень ворочает:

Избы здесь как впряглись в огороды,

Так и тянут — аж рвутся плетни.

— Завидуешь? — подогрел друга Валерий Дементьев.

— Нисколько... Мне такое просто не дано.

Ответив так, поэт, по сути, признался, что деревня с ее вековечным укладом, с ее сложнейшими социальными и нравственными проблемами не его стихия. Да, он родился в деревне и жил в ней до шестнадцати лет, но не в крестьянской семье, а в учительской. А это — большая разница. Его сверстники к восьми-десяти годам умели уже лошадь запрягать, косить, орудовать пилой и топором, — он же в том возрасте знал одну лишь страсть — книги. Читал все, что было в школьной библиотеке. И все больше становился мечтателем, фантазером, мог рассуждать на любые темы — о белозерских князьях на поле Куликовом, о планете Марс, о книге Жюля Верна “Из пушки на Луну”; увлекался то рисованием, то конструированием радиоприемника...

Разносторонностью и широтой познаний Сергей явно выделялся среди нас, деревенских мальчишек. И в годы творческой зрелости именно эта сторона его натуры проявилась наиболее ярко. Главным средством его самовыражения стала поэзия мысли и сопряженная с нею философская, гражданственная поэзия в лучшем значении этих слов.

Но надо сказать, что на эту стезю ступил он не сразу. “Социальный заказ” и после поэмы “Светлана” еще долго довлел над его творческими замыслами, и он, с присущей ему искренностью, откликался на него. Великие жертвы, принесенные народом на алтарь Победы, рассуждал он, не могут не обернуться трудом, доставляющим человеку радость, достатком, семейным благополучием. Как фронтовик, он жил нетерпением увидеть Победу такой, какой она представлялась ему в окопе: “взглянуть — и глаз не отвести”. И очень радовался, когда замечал в ее облике привлекательные черты, пускай пока не очень значительные, но тем не менее оживляющие ее и одухотворяющие.

Где он успевал их подсмотреть? Да все там же, в “городке зеленом, деревянном”, в “милой районной столице...” Случилось однажды — завертела, закружила его жизнь, и не смог он навестить Белозерск и год, и два подряд. Устыдился, вспомнив об этом, бросил все, чем был обязан обеим столицам, помчался “домой” (Белозерск по-прежнему был для него “домом”). После затянувшейся разлуки встреча с городком была особенно волнующей: “На его дощатые мостки/ Наконец ступил я нынче летом./ Повстречались мы как земляки/ И проговорили до рассвета./ Он мне все показывал лицом,/ Просто и без хвастовства, как надо:/ Новый тротуар и новый дом,/ И деревья выросшего сада...”