Шрифт:
Под эту сумятицу моих мыслей в уши влетали обрывки их приговоров истории:
“Слово “русский” определяется как “русский человек”. Это высокомерие заложено в языке” (Марина Коренева).
“Появились космические бастарды, которые лучше нас понимают будущее. Будущее литературы за ними” (Гала Наумова).
“Провокация в современной литературе совершенно необходима” (Борис Гройс).
“Нынешний писатель работает на компьютерах, и это заранее обусловливает его внедренность в рыночные отношения” (он же).
А я только что получил письмо от Василия Белова о том, что он свою книгу о композиторе Валерии Гаврилине уже переписал от руки дважды, но, возможно, и еще перепишет.
Да и Распутин, несмотря на болезнь глаз, до сих пор пишет от руки своим мельчайшим бисерным почерком.
Георгий Свиридов всю свою книгу “Музыка как судьба” написал на блокнотах, нотных тетрадях, листочках бумаги, а порой и просто на клочках — когда вдохновение приходило. Юрий Кузнецов писал до сих пор стихи и поэмы с черновиками, перебеливал их, сжигал черновики и пепел пускал по ветру со своего балкона во Внукове. Я сам испытываю подлинное наслаждение, когда переписываю и правлю свои рукописи. Книги о Есенине и “Поэзия. Судьба. Россия” написаны от руки с первой и до последней страницы. Все книги Вадима Кожинова рождались из рукописей.
Цветаева права: “Вас положат на обеденный” (на фуршетный, на шведский), а нас “на письменный”.
* * *
В конце концов, осатанев от постоянной присяги моих коллег толерантности и политкорректности, я поднял обе руки, и Виктор Ерофеев, сменивший на председательском месте немецкого профессора, дал мне слово. Понимая, что слушать меня будут невнимательно, я прибег к своего рода провокации и произнес магическое для аудитории имя — Мандельштам. Ушки на макушках встрепенулись, а мне только этого и надо было.
— Все крупнейшие поэты и писатели России советской эпохи, — сказал я, — были творцами авторитарного склада. Они страстно искали истину в последней инстанции. “Поэзия есть чувство правоты”, — говорил Осип Эмильевич. “Трагедий не вернуть”, — горевал он в воронежской ссылке, мечтая о причастности к Большому стилю эпохи.
Россия, — продолжал я, — своими историческими и географическими просторами естественно и неизбежно делает сыновей и пасынков великими, укрупняет чувства всех чужестранцев, прикасающихся к её тайнам.
К Василию Белову в его родную Тимониху время от времени приезжает известный японский литературовед, профессор, интеллектуал. Первые день-два он просто сидит на лавочке возле избы, молчит, крутит головой, вглядывается в бесконечные лесные дали, пересеченные реками и ручьями, исчезающие из глаз за горизонтом, за краем земли… Вживается в иной мир, как водолаз на глубине, постепенно, чтобы кессонная болезнь не настигла. Приспосабливает душу к иному, нежели в перенаселенной Японии, давлению среды... Этакий японский маркиз де Кюстин… Разве что не может сказать словами Мандельштама: “Уведи меня в ночь, где течёт Енисей, где сосна до звезды достает”.
Кстати, у Мандельштама есть стихотворение “К немецкой речи”, где поэт вспоминает Бога по имени Нахтигаль, соловья, своеобразного покровителя немецкой поэзии:
Бог Нахтигаль — дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык, он мне не нужен!
Поэт, который жаждал быть пророком, мечтал о судьбе античного героя, повторявший вслед за Пушкиным слова о “вырванном языке”…что сейчас бы с ним случилось, если бы он услышал наши филистерские размышления о “толерантности и политкорректности”? Да он бы проклял нас либо умер от огорчения “за великое племя людей” …
Произнеся все это в микрофон, я поднял глаза и оглядел аудиторию. Мои слушатели смотрели на меня с недоумением и жалостью. В их глазах было какое-то брезгливое сочувствие, как будто я публично совершил некий неприличный поступок: и согласиться со мною нельзя, и сделать вид, что ничего не произошло — невозможно… Словом, история, происшедшая во время прощального обеда у фрау Урфф, как бы повторилась.
* * *
Совсем недавно, увидев, как в какой-то телевизионной программе Виктор Ерофеев, уже весьма немолодой человек, с усилием (видимо, преодолевая остатки совести и стеснительности) прочитал отрывок из своего сочинения, наполненный развязной порнографической массой, я плюнул и выключил телевизор. Но в этот раз выступление пожилого отморозка заинтересовало меня.
— Мы, представители масс-медиа, — начал он, — очень обеспокоены в последнее время всяческими угрозами со стороны власти. Вроде бы независим от неё, а все равно на душе кошки скребут. А вдруг она замыслила что-то недоброе? Но я хочу для вашего успокоения рассказать одну историю.
У меня на даче есть сосед, а у соседа громадная злая собака. У меня тоже есть собачка, но маленькая. Между нашими участками натянута сетка, и собаки, когда увидят друг друга, бросаются к сетке и начинают отчаянно облаивать друг дружку, рычать до хрипоты — аж слюни у них текут… Собаки бегут вдоль сетки, бросаются на неё, скребут лапами, и так до конца забора, потом обратно, пока не устанут. И такое впечатление, что если бы не было между ними преграды — вцепились бы в глотку друг другу и, конечно бы, большая собака разодрала на куски маленькую. Смотрел я на них как-то и подумал: соседский пес — это власть, а мой — это мы, масс-медиа. Он бы не сдобровал.