Стихотворения и поэмы
вернуться

Ручьев Борис Александрович
Шрифт:

Стихотворения

ВТОРАЯ РОДИНА

цикл стихотворений

Товарищ

Каждым утром, при любой погоде, тишину и отдых побросав, с тысячей таких же он выходит строить заводские корпуса. Третий год, а даже не сегодня две простые родины близки, — в поселковых списках он — отходник и ударник — в списках заводских. По-хозяйски чуток и обычен, на стропилах родины второй — это мой товарищ закадычный, современник, рядовик, герой. Раньше — просто деревенский парень, дальше пашен не видал дорог, он растет, работая не даром на стропилах родины второй. Каждый день напористо и твердо, по лицу размазывая пот, он идет дорогою рекордов, фронтом самых боевых работ. Жизнь страны в пылу больших построек входит в дум и мыслей оборот. Никакой эпохи он не строил, кроме той, в которую живет. Потому, заботлив и привычен, на постройке родины второй мой товарищ лучший, закадычный — стройармеец, фронтовик, герой.

1932

Отход

Эй, прощай, которая моложе

всех своих отчаянных подруг.

А. Прокофьев
Прощевай, родная зелень подорожная, зори, приходящие по ковшам озер, золотые полосы с недозрелой рожью, друговой гармоники песенный узор. На последней ставке нашего прощанья стисну всем товарищам руки горячо. Сундучок сосновый с харчем да вещами правою рукою вскину на плечо. И тогда — в минуту самую отчальную — проводить за улицы да за пустыри выходи, которая всех подруг печальнее, в распоследний, искренний раз поговорить. Дорогая, слушай... До своей околицы — никогда парнишку не ходи встречать. От тоски по городу извела бессонница, манит город молодость, далью грохоча. Может, не встречаться нам с прежнею улыбкою, ты — мои из памяти выметешь слова, песни колыбельные будешь петь над зыбкою, моего товарища мужем называть. Только помни: близким и далеким часом, если пожалеешь, что не шла со мной, встречу тем же самым парнем синеглазым, без обиды в сердце назову женой. Взмокла на платочке кромка вырезная... Девушка осталась у родных краев... Принимай парнишку с синими глазами, Город дымноструйный, в ремесло свое!

1932

Артель-бригада

Вот она, бригада, как и следует, но, взглянув в историю, назад, дайте час — спокойно побеседуем, многое придется рассказать... Первое такое — волжская деревня, посейчас которая в памяти жива. Уходили парни по привычке древней в город златогорый деньги наживать. Года два бродяжили по стране широкой, проезжали сотни станций и мостов, по большим постройкам крыли, самотеком с севера на запад, с юга на восток. Так без перебоев, зноем ли, метелью, вызнав все четыре дальних стороны, проходили крепкой да сквозной артелью двадцать безыменных плотников страны. Мы певали песни старые-престарые, нам казалось — в мире лучше песен нет. Было нас до точности девятнадцать парней, самому безусому восемнадцать лет. И дымил двадцатый важно сединою, и смотрел со строгостью на нас, молодых. Он ходил в артели нашим старшиною — за размер и качество белой бороды. Так без перебоев, зноем ли, метелью, вызнав все четыре дальних стороны, проходили крепкой да сквозной артелью двадцать безыменных плотников страны. Мы вздыбили Волхов цементом плотины, корпуса поставили в солнечной Керчи, мы тесали шпалы на Турксибе синем, ремесло простецкое тонко изучив. И закон артельный ставил, как условие: если деньги скупо сыплются в карман — сматывай котомки на постройки новые, сам себе хозяин, голова и пан. Тут бы нашей сказке и конец. Да только — дождевою осенью, ветровой порой нашу молодую звонкую артёлку привели дороги на Магнитострой. Еще у предгорий не взорваны спины и ветер киргизскою домрой поет, и город лежит еще в тихой долине разметкой масштаба великих работ. Кудлатые вьюги упрямо встречая и каждый свой день проверяя рублем мы городу здесь положили начало, тоскуя о собственном доме своем. Отзвенели бури снеговым разгулом, звонкими ручьями канули в Урал, мы весну беспутную встретили прогулом, вспомянув деревню с самого утра. Вырядившись в белый холст косовороток (как, бывало, в праздник — в дорогом краю), мы с горы Магнитной, с птичьего полета, до тоски глядели в сторону свою. ...Самый старый, хмурый, бородатый старшина артели, коновод, всем нам, девятнадцати ребятам, так и молвил, выйдя наперед: — Старость лихоманкой сводит плечи. Сорок зим отробив на веку, манит сердце к волжскому заречью, к милым далям, к своему дымку. Ухожу я. Ни хором, ни злата не добыв на свете топором. Так что будьте счастливы, ребята, поминайте старого добром... Как и он безвестный, мы бы, может, тоже сорвались до родины песней с губ, будь бы не крепче, втрое не моложе. Все-таки остались... За лишний рубль. В мае солнечном вышли снова всей артелью без старика. Дали нам старшину другого, дали нового вожака. Парень дельный, крепак, что надо (КИМ отметинкой на груди), он сказал нам, что мы — бригада, и всегда шагал впереди. — Разве дело, — в упор сказал он, — если вы, лишь себя спросив, век шатаетесь по вокзалам, а республика просит сил? Если вы, отойдя от пашен, безрассудный ведете ход, а Россия — до щепки ваша — ждет хозяйских от вас забот? Это есть начало самого главного, о котором надо песни слагать... Будто вся артёлка, вдруг родившись наново, стала вроде б старше, думами строга. Дня нам не хватало на запал рабочий, и тогда, усталость заглуша в плечах, мы вели атаки штурмовою ночью, приучившись сердцем за слово отвечать. Мы забыли родины тихие селенья, старые привычки вывели в расход. ...Так ввели в историю крепкий напряженьем века двадцатого тридцать первый год. Растила плотину опалубка наша, домна вырастала на наших лесах... Всех нас, беспокойных, парней настоящих, знают в час рождения завода корпуса. Оттого, что зноем и зимой-метелицей, дорожа казенным хлебом и рублем, провели раздумьем, прочуяли сердцем, за какую доблесть бьемся и живем. В тридцать первом, научившись с толком силы, дружбу, честь оберегать, умерла последняя артёлка, чтоб родиться лучшей из бригад. А бригада — слово не водица, главное, железное, одно, это — боевая единица, наступленья верное звено. Не запнемся и не подкачаем, слово это в сердце закрепя, все мы за бригаду отвечаем, каждый — отвечает за себя. На стальной земле Магнитостроя, по делам, рекордам — навсегда, каждый парень славится героем, о котором слышат города. Честь бригады сердцем и руками, словно знамя, заслужив не зря, пронесем, как проносили знамя первые бригады Октября.

1932

Баллада об экскаваторе «Марион»

1 Из Нового света (где дружбою класса рабочие ценят Союза заморье), по вызову строчек большого заказа пришел экскаватор на Магнитогорье. Еще на строительстве — только лопаты, за день вынимали по пять кубометров, и люди любили прохладу закатов, и люди грозили сыпучему ветру. Разобран до мелких частей — по суставам, лежал на одном из построечных складов, пока не приехал работать заставить монтер зауряднейший — Северных Штатов. Привез он настойчивость, жившую ярко в свинцовых глазах, по-серьезному узких, высокую мудрость с заморскою маркой и недоверие к технике русской. Джонсон механически строг, аккуратен: за горсточку золота и червонцев собрал и заставил рычать экскаватор и землю подтягивать выжимом к солнцу. 2 Ковш громче вздымался все тверже, все выше, траншея земли раскрывалась виднее, но на состязание к мистеру вышел магнитогорский механик Ржанеев. Волнуясь, поднял в разговоре ресницы, вопрос он поставил попросту, круто: — Товарищ! А если поторопиться, то сколько ковшей Вы дадите в минуту? Американец спокойно и гордо в оценке Ржанеева мудростью вырос, через минуту доволен рекордом, сказал с белозубой улыбкой: — Четыре! А русский, сменивший мистера, скромно нахмурившись, молча отметил в сознанье: два полных ковша получила платформа — в тугую минуту соревнованья! 3 Теперь экскаваторы четко и мерно гремят по участкам развернутым строем, и все это было правдивым и верным в начале истории Магнитостроя. Я вижу теперь: ежедневно и рано идет торопливо на свой экскаватор безусый татарин Ахун Галимжанов, — мой друг по деревне, земляк угловатый. Пришел на строительство в двадцать девятом и год землекопом по рытвинам лазил, потом в феврале в ВКП кандидатом на курсы ушел экскаваторной базы. В тридцатом же, в день, сентябрем золоченный, Ахуну с десятком таких же безусых вручили стрелу, рычаги «Мариона», составы платформ, поджидающих груза. Работа не знает границы закатов, ведь ночью электро, ведь ночью прохлада, и комсомольский гремел экскаватор, гремел без простоев сплошные декады. 4 Однажды заметил я в записи новой на красной доске, проходя у конторы, мой друг Галимжанов Ахун премирован за лучшую грузку, за первую скорость. Его, у машины стоявшего чутко, увидел и, голос до хрипа утроив, я крикнул в окно экскаваторной будки: — Скажи мне, как стал ты сегодня героем? Но он промолчал и серьезен упорно, будто не слышал простого вопроса. Ответом — в минуту на спину платформы пять взмахов ковша с землей перебросил. В бараке нам всем, загоревшим задором, он твердо заметил во время беседы: — Попробуем больше, и знаю — ускорим! И в этом — я слышал начало победы.

1931

Атака

Мы ехали шагом, мы мчались в боях и яблочко-песню держали в зубах. М. Светлов Об этом запеве, пропетом без нас, мое поколенье мечтает подчас. В глазах у парнишки огонь не горит, парнишка тоскует и так говорит: — Прямые атаки, прямые бои... Отдать бы не жалко все силы свои. Греметь бы в эпоху таких вот боев и вынести доблесть, как знамя свое. Никто не виновен, что я опоздал пройти революции огненный вал. А нынче разменяны песня и бой на мелочи быта, на щебень работ. Открыто врага не видать пред собой и славе — не время, и песням — отбой... Парнишка умолк, не смутив тишину. До смены осталось пятнадцать минут. Никто из бригады не стал отвечать на это страданье, на эту печаль. И мы по гудку, девятнадцать ребят, к участку постройки уводим себя. Дорогою песня звенит вдоль бараков, какую отцы наши пели в атаках. А парень, тоскуя о славе побед, молчит и шагает бригаде вослед. День бетонили до пота, на затылок сдвинув шапки, а когда пришла с гудками предвечерняя пора, говорил перед уходом на смолкающей площадке по-особому тревожно озабоченный прораб: — Товарищи, речь моя будет проста, но смысл ее вовсе не весел: участок бетона от сроков отстал на целых семьсот замесов. Идут арматурщики впереди, выходит, задержка за нами. И если до завтра мы фронт не дадим — получим рогожное знамя. Значит, сквозь ночь, и декабрь, и буран атаки упрямой настала пора. ......... Тогда мы вернулись, себе не переча, по фронту работ становясь в этот вечер. И день проводили безудержно шалым, грохочущим ревом бетономешалок. Метель пошла от полночи, колючая да острая, дробясь в стекло прожектора хрустальной белизной. И стерлинги водили мы под греющую росторопь и с лиц сдирали до крови сжигающий озноб. Парнишка стерлинг бросил свой, парнишка вышел недругом, усталый и озлобленный, угрюмо крикнул нам: — Работаем мы день и ночь под вьюгами да ветрами, без радости, без гордости, без отдыха и сна. Желаю вам, ударникам, добыть деньгу хорошую, а я живую молодость на мелочь не продам!.. И он ушел не мешкая назад, никем не прошенный, по выбитым метелицей вечёрошним следам. И только вдогонку, сквозь сизый строй метели, товарищ бросил с ходу десяток горьких слов: — Ступай себе да хвастайся во сне да на постели, бредовая романтика немыслимых боев!.. Секунды плыли бережно в тугом моторном рокоте, а мы, разгон удвоив, и в тридцать восемь рук вводили тверже стерлинги в настроенность высокую, в работу, в постройку на бешеном ветру. Сползала ртуть по Цельсию за сорок линий холода, бетон ложился в стерлинги спрессован, как свинец, но мы бетон оттаяли жарою паропровода, себя — разбегом стерлингов, биением сердец. Гремели шахты взрывами, шли вспышки буровые, и поезда разбрасывались дымом вороным. На дальних пограничьях дневали постовые, храня разбег строительных атак моей страны. Страна дышала грохотом за снежною громадой и от вождя до сторожа всю ночь ждала рассвет, уверена, что стройку не бросили бригады, узнает о которых назавтра из газет. ......... Рассвет явился нарочным, ускоренным отменно, сухой, как полагается при кованой зиме. Мы стерлинги передали восьмичасовой смене, и ковш приподнял с грохотом семьсот второй замес. День мы спали замертво недаром, а под вечер, чуть набрались сил, к нам пришел русоволосый парень, шапку снял и так заговорил: — Слушай-ка, ударная бригада, про работу гордую твою скоро здесь заслуженной наградой работяги песни запоют. Я такой же юностью отмечен, жить хочу по правилу бойцов, чтоб нести мне званье человечье, расшибая ветер о лицо. А мои собратья по артели глушат удаль словом «чепуха!» и пока тоскуют в час метели о покое деревенских хат. О дворе да тесаном заборе греют в сердце мысли и слова, ладят песни про златые горы. Мне на эти песни наплевать. Все слова продуманы до крохи, силы в цель до капельки сгустив, я хочу хоть краешек эпохи на плечах по-вашему нести. Если ж просто говорить, как надо, напрямик, так ты прими меня, самая ударная бригада, не гони от своего огня... Товарищу бригада сказала: — Хорошо! Товарищ на смену двадцатому пришел. И снова, будто в звездные военные года, мы бой вели атаками гражданского труда.

1931

Ровесники получают премии

Знатному бригадиру Магнитостроя

Егору Смертину

Мы работы черной испробовали вдосталь, красным словечкам — веры ни на грош. Словом, загрубели... Но бывает — просто молодость почуешь, да и запоешь. Так вот и случилось... День — сплошное золото, переправа солнца в голубом броду, в грохоте завода и в оркестрах города жизнь кипит, как Волга на полом ходу. Залежи сугробные снеговым покровом вытаяли, выкипели — и земля чиста. Вся моя бригада снова здорова на своих участках, на своих постах. Для работ и песен высшего сорта хватит пылу-жару, силы и ума, чтобы с ходу ставить новые рекорды, пусть о старых помнит старая зима. Мы держали доблесть сердцем и зубами, плотники-бетонщики — фронтовой народ, в белую метелицу, в снеговую замять шли неукротимо фронтом работ. Было не до курева, было не до песен, было не до баек, было не до сна, мы давали в смену тысячу замесов, ну, а норма — где-то около ста. За свои победы в этакое время — каждому по сердцу, каждому сполна, честную, как знамя, новую премию нам дают начальники, нам дарит страна. Это не подарочек из милости не гордой, это от Республики, нашей до конца, верное спасибо, вечное, как орден, выверенным, вызнанным в крепости бойцам. Чистым, как золото, словом-самородом вся моя бригада готова отвечать: — Выстроим и вынесем корпуса завода своими руками, на своих плечах!.. Потому сегодня музыки вдосталь, золото и солнце... День — хорош! Потому сегодня — очень просто, молодость почуешь, да и запоешь.

1932

Разговор бригадира бетонщиков Козлова

с другом Василием Щукиным

— Понимаю. Зачем нам кряду два часа толковать опять? Я сказал тебе — жми как надо. Сам не хочешь... Пора понять. Если б не было дружбы нашей, что в одной деревне росла, я б наверно тебя пораньше из бригады к чертям послал. Ты не думай — ты не прогульщик и не лодырь, парень — хорош... А присмотришься этак получше, ни черта в тебе не поймешь. По чутью ты герой за очень. Но припомни-ка случай в счет: мы бетонили день рабочий и остались на ночь еще. Ты по жалобному разряду (голос мягкий, не голос — шелк) простонал, что тебя лихорадит, и, качаясь, в барак ушел. Мы поверили. Мы ни словом не старались тебя задеть... ...Только это снова и снова повторяется каждый день. Я тебе говорил не просто: — Брось волыниться! Ну, а ты — понимаешь сам, не подросток, — от бригады воротишь в тыл. А сегодня и на работу не пришел ты, сказав другим, что истрепаны до подметок в дым казенные сапоги. Помолчи. Я скажу, что было. А свои сапоги забыл? Те, что вместе весною купили, крепко слажены и грубы. Понимаешь, ты не прогульщик, с малолетства к труду привык, а присмотришься так попуще, скажешь — парень-то тыловик. Честный... дело ведешь с охотой, просто не за что поругать, но не можешь переработать без спецовки, в своих сапогах. Мы, брат, видим тебя изрядно — как ты думаешь, чем живешь... План мы выполним, скажешь — ладно. А не выполним — ладно тож! Ну, а мы, по-другому шагая, сами все — молодой переплав, до последнего напрягаясь, выполняем бригадный план. Дня на норму бывает мало. Нет цемента, песок крутой. Черта-дьявола поломало, а в бригаде опять простой. Неспроста. Раскумекать надо — как ни час, то опять труба. Что ж, по-твоему, здесь порядок? А по-нашему здесь — борьба! Кто-то бережно днем и ночью и за мелочь стать сумел, кто-то радуется и хочет, чтобы мы садились на мель. Потому и напор наш прочен, и объемист его охват... Потому, работ не закончив, не уходим мы отдыхать. Ты подумай спокойно, гладко. Докажи напрямик, не тая, сможешь — нет при таком порядке равнодушно в тылу стоять? По-другому тогда отметим то, чему может стать пора... Только я говорю об этом, ты запомни — в последний раз.

1932

Песня

Вечерние звезды зажглись в поднебесье, заря западает за облачный дым, когда гармонисту — хозяину песни — гармошка свои открывает лады. И песня плывет по ковыльному следу, мечтою — тосклива, рыданьем — пьяна. Про горы златые гармоника бредит, про полные реки хмельного вина. Забыл, видно, парень, проснувшись с тоской, что все мы живем на земле городской, что громом и славой пропитан здесь воздух, цеха и забои в знаменах и звездах... И песню, руками пуская в полет, по старой привычке с надрывом ведет. Мы слушали долго и парню сказали: — Довольно гармонику мучить слезами! Сыграй-ка, товарищ, по совести, честно, про наши участки, бригады и дни, для сердца — такую чудесную песню, которая стала бы жизни сродни. Чтоб каждый, кто нынче по-нашему стойко, горбом своим строит Магнитострой, от песни с улыбкою вышел на стройку, и город наш — родиной сделал второй... Товарищ спокойно ответил тогда, что песен таких не сложили года. И только гармошка с тоскою молчала, что сорвано песни привычной начало. Но молча лады тяжело сберегать. И песню товарищ берет наугад. И вдруг, будто с ветру, с налета, с разгона, от самой земли закачала барак великая песня Буденновской конной, то маршем, то плясом, то дробью атак. Она началася чеканно, игриво, но скоро торжественней, строже, грозней пошла по бараку единым порывом, сроднившись с губами поющих друзей... За окнами вечер рванули сердито гремящие горы пальбой динамита. Ночная работа и с песней, и с нами сливается грохотом, звоном, огнями. Полночным призывом тугая сирена зовет отдохнувшую новую смену. Гармоника сложена. В смену пора. А песня походкою правит. А стройка, как сказка,- в огнях до утра вся в звездах невиданной славы.