Стихотворения и поэмы
вернуться

Ручьев Борис Александрович
Шрифт:

3

Над окном сова летала, загорались светляки... Я гнала слезу усталым взмахом трепетной руки. Как заснуть от горькой муки, остудить глаза свои от полуночной разлуки, от неслыханной любви? Я судила, я гадала, под окном своим страдала по родному, дорогому — незаметно, невзначай подошла к чужому дому, с горя в двери застучав. Вышел ласковый в тревоге, вышел в радости — родной, тот, что нынче при дороге называл меня женой. Говорю: — Воды искала, обыскала весь свой дом... Дай с водою два бокала и один бокал со льдом... Молча воду он несет, вся минута — словно год. И велело сразу сердце, через робость, через стыд, от воды — губам согреться, от слезы — глазам остыть. Говорю: — Сама не знаю, отчего стою с тобой, вся — озябшая, больная, обними меня, укрой. Подведи меня к постели, дай мне хину, если есть. Чтобы стекла не блестели, окна темным занавесь... Я заснула сном усталым, золотым, залетным сном на груди его. Светало. И во сне сова летала над моим родным окном...

4

Спят сады, а мне не спится. Мне до света не уснуть. Тяжелей травы — ресницы, тяжелее камня — грудь. Выйду в сад-палисад, тополя во сне стоят. Выйду, сяду, позорю на березовой скамье, позорюю, погорюю, что не ходишь ты ко мне. Ходишь дальний мимо окон, по дорожке из лучей, синеглазый и высокий, и не мой, и ничей. Я окно в дому открою, всё гляжу и не дышу, познакомиться со мною тихим шепотом прошу. Про тебя везде гадаю, по садам брожу одна, против воли забываю у подружек имена. До чего же ты довел, незнакомый новосел!.. Это кто же, мне на горе, в город наш тебя привез: самолет ли через горы, через реки ль паровоз? Лучше жил бы ты подале, лучше к нам бы никогда самолеты не летали, не ходили поезда. Лучше я бы в мире целом не слыхала про тебя. Всё бы пела, всё бы пела, не страдая, не скорбя. Дорогим своим знакомым говорила б наяву: — В этот вечер беспокойный я спокойная живу. Не сижу у светлых окон, до утра ночами сплю, синеглазых и высоких отчего-то не люблю...

5

Золотой, неповторимый, словно тополь, весь прямой, и желанный, и любимый, без конца и края мой, ясным летом поутру, встал на каменном яру... Птица чайка, привечая, легкий голос подает, волны светлые качают отражение твое. Над моим ты встанешь сердцем, ивы кланяются мне, ты в моем глубоком сердце словно в утренней волне. Я тогда тебя забуду, покоренная, когда сквозь железную запруду хлынет синяя вода. Когда станут облаками все березы над тобой, когда вырастет на камне колокольчик голубой. Когда в месяце июне остановит речку лед, когда ночью в полнолунье солнце на небе взойдет. И польется из колодца меду желтого струя. Когда сердце не забьется и остынет грудь моя. От неслыханной разлуки припадут к земле цветы, понесут меня подруги бездыханной, — когда ты как в бреду пойдешь за ними, с горя слова не сказав... Сестры шапку с тебя снимут, ветер высушит глаза.

1936

КРАСНОЕ СОЛНЫШКО

цикл стихотворений

* Всю неоглядную Россию *

Всю неоглядную Россию наследуем, как отчий дом, мы — люди русские, простые, своим вскормленные трудом. В тайге, снегами занесенной, в горах — с глубинною рудой, мы называли хлеб казенный своею собственной едой. У края родины, в безвестье, живя по-воински — в строю, мы признавали делом чести работу черную свою. И, огрубев без женской ласки, приладив кайла к поясам, за жизнь не чувствуя опаски, шли по горам и по лесам, насквозь прокуренные дымом, костры бросая в полумгле, по этой страшной, нелюдимой, своей по паспорту земле. Шли — в скалах тропы пробивали, шли, молча падая в снегу, на каждом горном перевале, на всем полярном берегу. В мороз работая до пота, с озноба мучась, как в огне, мы здесь узнали, что работа равна отвагою войне. Мы здесь горбом узнали ныне, как тяжела святая честь впервые в северной пустыне костры походные развесть; за всю нужду, за все печали, за крепость стуж и вечный снег пусть раз проклясть ее вначале, чтоб полюбить на целый век; и по привычке, как героям, когда понадобится впредь, за всё, что мы на ней построим, в смертельной битве умереть. ...А ты — вдали, за синим морем, грустя впервые на веку, не посчитай жестоким горем святую женскую тоску. Мои пути, костры, палатки издалека — увидя вблизь, учись терпению солдатки — как наши матери звались, — тоску достойно пересилив, разлуки гордо пережив, когда годами по России отцы держали рубежи.

* Когда бы мы, старея год от году, *

Когда бы мы, старея год от году, всю жизнь бок о бок прожили вдвоем, я, верно, мог бы лгать тебе в угоду о женском обаянии твоем. Тебя я знал бы в платьицах из ситца, в домашних туфлях, будничной, такой, что не тревожит, не зовет, не снится, привыкнув жить у сердца, под рукой. Я, верно, посчитал бы невозможным, что здесь, в краю глухих, полярных зим, в распадках горных, в сумраке таежном, ты станешь красным солнышком моим. До боли обмораживая руки, порой до слез тоскуя по огню, в сухих глазах, поблекших от разлуки, одну тебя годами я храню. И ты, совсем живая, близко-близко, все ласковей, все ярче, все живей, идешь ко мне с тревогой материнской в изломе тонких девичьих бровей. Еще пурга во мгле заносит крышу и, как вчера, на небе зорьки нет, а я уже спросонок будто слышу: «Хороший мой. Проснись. Уже рассвет...» Ты шла со мной по горным перевалам, по льдинкам рек, с привала на привал. Вела меня, когда я шел усталым, и грела грудь, когда я замерзал. А по ночам, жалея за усталость, склонясь над изголовьем, как сестра, одним дыханьем губ моих касалась и сторожила сон мой до утра. Чтоб знала ты: в полярный холод лютый, в душе сбирая горсть последних сил, я без тебя — не прожил ни минуты, и без тебя — ни шагу не ступил. Пусть старый твой портрет в снегах потерян, пусть не входить мне в комнатку твою, пусть ты другого любишь, — я не верю, я никому тебя не отдаю. И пусть их, как назло, бушуют зимы, — мне кажется, я всё переживу, покуда ты в глазах неугасима и так близка мне в снах и наяву.

* По ходячей поговорке, *

По ходячей поговорке, в нашей жизни всё не так: есть бумага — нет махорки, нет бумаги — есть табак. И однажды мне, бедняге, через дальние моря довелося без бумаги плыть на север, не куря. Путь далекий, сердцу тошно, на табак гляжу с тоской... И случились, как нарочно, ваши письма под рукой. Ваша память, ваше слово, ваша радость, ваша грусть — всё, что я читал бы снова и запомнил наизусть... Вот курю я дни и ночи, перед сном и после сна, докурившись, между прочим, до последнего письма. И взяла меня досада, будто к горю моему вы пришли и сели рядом, чуть заметная в дыму. Что бы смог я вам ответить, как в глаза бы глянуть смог? Так что спрятал я в кисете то, последнее письмо. Я хранил его годами, нес за пазухой вперед через ветер, через пламя, через речки в ледоход. На работу брал с собою, от дождя его берег, клал под камушек в забое, клал под спички в коробок. Каждой ночью незаметно от воров его скрывал, будто кровный и заветный, свой последний капитал. Будто чудом в самом деле не рассыпалось оно, в нем и строчки побледнели, точки выцвели давно. Всю далекую дорогу шел я в сумраке лесном, сам старея понемногу, с вашим маленьким письмом. И минуткой, вновь тоскуя, вновь глядел спокойно я, как написано: «Целую» и подписано: «Твоя...»

* На рассвете, проходя к забою, *

На рассвете, проходя к забою, выше гор гляжу я напролет в ту сторонку с дымкой голубою, где одна желанная живет. И, возможно, сам я не замечу, как всегда в минуту забытья, я скажу ей, словно бы навстречу: — С добрым утром, зоренька моя! А когда промчится та минута, взгляд остудит вроде ветерка, легче мне бывает почему-то лом пудовый, острая кирка. На ветру спокойно сняв рубаху и с лица не утирая пот, целый день я молча бью с размаху вечный камень северных широт. Бью да так, чтоб кровь кипела в теле, чтобы дни без памяти летели, чтобы ночи я как пьяный спал, чтобы всю разлуку, срок за сроком, на одном дыхании высоком так и скоротать мне под запал. Так, чтобы за дымкой голубою по забоям шел я без дорог, чтобы всех забоев, взятых с бою, ни за что я сосчитать не мог. Чтобы люди взяли да спросили, подивясь терпенью моему: — Как же так, всегда тебе по силе всё, что непосильно одному? Как же ты такие годы прожил, столько гор и речек пересек, на героев вовсе не похожий, очень невеликий человек?.. И тогда я в первый раз не скрою, не ученый тяжкому труду, думал я, что где-нибудь в забое от разрыва сердца упаду. Видно, помогла мне в добром деле та сторонка с дымкой голубой тем, что наделила с колыбели крепкой костью, крепкой головой. Да еще, спасибо,- с гор Урала помогла мне женщина одна, та, что никогда сама не знала, до чего же сильная она.

* По слухам, поднимаясь из берлоги *

По слухам, поднимаясь из берлоги и не боясь с мороза околеть, почти всю зиму бродит по дороге страдающий бессонницей медведь. Как будто бы туманными ночами, в железный холод, в жгучую пургу, проездом шофера его встречали на каменном застылом берегу. Мохнатой лапой обметая плечи, встав на дыбки, сквозь вьюгу напролом идет медведь совсем по-человечьи, весь запорошен снежным серебром... Пусть чудеса случаются на свете, но я ручаюсь все-таки в одном: в такую зиму кровные медведи — по доброй воле — спят спокойным сном. Любой из них и в мыслях не захочет спускаться с гор к речному рубежу. По должности своей — ночной обходчик, здесь только я дорогу обхожу. Большую шубу опоясав туже, похожий на медведя в полумгле, один я ночью мыкаюсь на стуже по заполярной, сказочной земле. И разве полуночнику такому, мне может быть отказано судьбой курить махорку, тосковать по дому, за тыщи верст беседовать с тобой, угадывать восходы по приметам, назло пурге сыграть вперегонки, сесть на снегу и видеть до рассвета далеких глаз родные огоньки? И все-таки не чувствовать обиды за дикий свой, смешной медвежий вид, при жизни мы, порой меняя виды, все так живем, как родина велит. Она пошлет то ласково, то строго, то в холод лютый, то в жестокий зной. Во все края бежит одна дорога хранимой нами родины одной. Она приучит к радостям и бедам, сама одежду выдаст по плечу, она прикажет — я живу медведем, она велит — я соколом взлечу. ...И пусть тебе приснится в эту пору пурга над белой северной рекой, по берегу дорога вьется в гору, а вдоль по ней, освистанный пургой, мохнатой лапой обметая плечи, в мороз стараясь сердце отогреть, во весь свой рост идет по-человечьи страдающий бессонницей медведь.