Стихотворения и поэмы
вернуться

Ручьев Борис Александрович
Шрифт:

1934

Сказка о синем самолете

Сердце, окрыленное биеньем, сказка скоролетная моя... Синий-синий. Крылья легче теней, с дымчатой резьбою по краям. Бьют часы на круглых башнях славы, и в дыму земные округа. Я сходил на городских заставах и на океанских берегах. И скажу с закрытыми глазами, что плывут к Архангельску суда, доспевают яблоки в Казани, в Астрахани сохнут невода; дятлы ходят на плотах и срубах, руды тают в кованых печах, и встают селения под трубы, птичьим перелетам до плеча. Я летел от пресных рек заката в хвойные сибирские леса и, познав, чем родина богата, золотом на крыльях написал: лист деревьев, барки, ледоколы, самоцветы солнца и луны, рыб хвостатых, падающий колос, птиц летучих, певчих, водяных, все плоды — от яблока до груши, хлеб ржаной и радуги вина, ленты рек, крутые гребни суши, городов железных имена. Я летел на гром и на знамена, на костры, на дым, на голоса, но друзей душевных поименно я не мог на крыльях записать. Не хватило золота и счета, — и поклялся вечно знать в лицо мудрых рыбаков и звездочетов, вечных горновых и кузнецов. Петь меня строители просили, агрономы звали на совет, пивовары пиво подносили, солевары ставили обед, звали капитаны в бой с прибоем, гармонисты брали тон руки, на волков водили зверобои, в шахту наряжали горняки. И велели жить легко и трезво, чтя до смерти азбуку труда, реки ставить, добывать железо, стены класть в гранитных городах. Родину не сравнивать с любимой, а в правах гражданского родства головой стоять неколебимо за казну ее и торжества. В праздники ходить в рубашках алых, свиязь бить и стерлядь брать в глуби, мир познать, прощаясь на вокзалах, женщин приглянувшихся любить. Слышать, как гудят громоотводы, журавли спускаются в траву, рушатся забои, солнце всходит, сохнут росы и гудки зовут. Я согласен. Крылья наземь бросил. Прохожу по щебню (легкий хруст) в знойные урочища ремесел, в мир простых и сказочных искусств. А когда товарищи спросили, глянув в небеса над головой: — Что случилось с самолетом синим?.. Я ответил: — С сердцем? Ничего!..

1934

Мой июль

В птичий месяц моего рожденья невпопад леса свистят: июль! Росы, рассыпаясь от паденья, умывают родину мою. На горах костры горят без дыма, жжет заря заказанный сосняк. С тропками витыми и пустыми — вся земля, как озеро, ясна. И, признаюсь — по своей охоте, въявь мне снится, только замолчу, что лечу я в синем самолете, часовым над родиной лечу... Чуть качая на озерах лодки, трубят в трубы в гнездах падунов города Урала — самородки с дымчатыми зернами домов. Выше труб взвиваются дороги, цепи гор шатая на весах; поднялись орлиные крутоги, полегли лосиные леса. За горами реки ходят кругом, гнутся пашни, падают луга, тополя по лесенке до юга всходят на серебряных ногах. Бродит море Черное потопом, все эскадры ставит на отвод, вдоль по морю город Севастополь броненосной крепостью плывет. А за ним ни берега, ни края, жарко — без дорог и без оград — догорает и не догорает черный и зеленый виноград. Карту стран заря перекроила золотыми иглами пера, и кричу я: — Здравствуй, Украина, небо семицветного Днепра!.. Ты берешь на славу и на годы синеву, как рек своих удой, золотое — от своих угодий, сок вишневый от своих садов. Но навстречу вскрылись перекрестной, трубной, зореходною рекой медные московские оркестры, а оркестров — сорок сороков. И встает, броненный в красный камень, звезды из рубинов окрыля, мир, хранимый чистыми штыками в воротах гранитного Кремля. Мир, хранящий в маршах Мавзолея, на граненых, каменных руках — яви и легендам — имя Ленин, сердцем, не сгорающим века. И, склонясь над музыкой печальной, честь отдав на медленном лету, тихо-тихо говорю: — Начальник, горы в громе и земля в цвету!..

1934

История орла, скалы и речки

Мальчишкой озорным, десятилетним, срываясь — грудь я расшибал в горах... Так понял я, что есть, как боль на свете, печаль и кровь, бессилие и страх. Над горным краем затворяла тучи и молнии калила добела зубчатой гранью, кручею падучей суровая орлиная скала. Ни зверьих нор, ни пепла, ни ступеней, во все века бесплоден черный склон. И вырубили орды поколений на лбу ее проклятия времен. Тогда скалу хотел я сжечь глазами, бил камнями, ругая и кляня. Гранит молчал, за ненависть и зависть отщелкивая камни на меня. Стояли горы. Жгло неодолимо. Летели птицы с севера на юг. И, с неба петлей падая в долину, орел смотрел на голову мою. Горячий, кривоносый, черно-рыжий, он резал мир до моего плеча, жильцом взлетел на каменные крыши, крылами надо мною хохоча. Я думал — камень хищника догонит, дрожали руки, сердце жгло в груди... Я шел к реке, протягивал ладони, просил глаза и сердце остудить. Медянкой речка прозвана. По скалам, по желтым мхам, над ржавою рудой она шипела, падала, плясала, в лицо плевала медною водой. ...Как лихоманку, перенес я детство, за годы боль и страх переборол, И перешли навеки мне в наследство скала, река и рыжий мой орел. В ту пору небо рдело не сгорая, рос город в зорях, в грохоте, в дыму, прогнав орла из каменного края как будто по веленью моему. Строители! Удар, так без отдачи, под солнцем — жарко, жарко — при луне. Я был сто тысяч первым, а удача — дождем летела в руки и ко мне. Мне говорят: дворцам гранита мало... Вот — перфоратор, шнур и десять дней. В какую полночь — горстью аммонала скалу орлов я вырвал до корней? Я ладил скрепы каменной плотине, работу принимая, словно бой, и забурлила речка по долине рекою полноводной голубой. И за пять лет — ни много и ни мало — за сердце, за работу и за гром ты, Родина, мне руки подымала, одаривала словом и добром. Вот только я орла не вижу снова... И если вы найдете клок крыла, до ржави черно-рыжего, сухого,- скажите мне, родные, про орла. Я подожду. На север — облаками летит гроза, осеребрив траву. Так и живу я в городе из камня и до ста лет, пожалуй, доживу.

1934

Конец месяца апреля

Тихо сгасли звезды-недотроги по ручьям, разбившим легкий лед. Зяблики спустились на дороги и совсем забыли про полет. Скоро вся окрестность похмелела, солнце становилось на ребро, и шатались сосны, по колено в снежной пене горных погребов. Закачалась речка, льды срезая, переправы руша, и на льду заметался, закружился заяц, зимогор, почуявший беду. Грудь разбил и окровавил губы и от боли лег, а из-за скал грозно выходили лесорубы, город мой дымил в крутые трубы, синим пеплом снег пересыпал. Дом мой ледоколом на причале лег от города и до реки. Ровно в полдень в двери постучали легким топорищем земляки. Самый старший повстречал поклоном, поднял зайца со своей груди, отдал мне и наказал спокойно: — Зверь исходит кровью. Отходи... Только и сказал я: — Не просите... В дом прошел; не слыша никого, зайца положил на синий ситец, на подушки, к солнцу головой. Приходил с забоев вечерами и сидел над койкой до утра, в белые повязки кутал раны, в желтые листы целебных трав. А об этом со смешною лаской, тихо, тихо, будто не дыша, матери рассказывали сказки всем светлоголовым малышам. В полдень приходили металлисты, школьники кричали у дверей, и дарили ягодник-трехлистник девушки с цветных оранжерей. В полночь в окнах просыхали стекла, и, шаги прохожих затая, до зари заглядываясь в окна, город весь на цыпочках стоял. А часы стучали, льдины прели, десять раз по ним прошла заря, в комнате остались от апреля серые листки календаря. На заре проснулся длинноухий: выгнул спину, к солнцу прыгнул сам, длинные повязки легким пухом разметал по каменным углам. В эту пору площади дрожали от колес саженных и подков. В праздничных нарядах горожане рудобоев в горы провожали открывать созвездья рудников. Через все мосты и перевозы, через каждый лог и перевал понесли железные обозы черный хлеб и белый аммонал. Самородным золотом каймлены, плыли ровно, ветру вперекат, длинные багровые знамена у пехоты горной на руках. А посбочь дороги, через скалы, через ямы, не касаясь дна, пыль вилась да вершники скакали, кайлами звеня о стремена. И когда сирены протрубили далеко, у самых облаков, — увидали все на битой пыли изразцовый след автомобилей, гусениц рубцы да сечь подков. Был короткий от разлуки вечер, незаметно канувший во тьму; полушалками окутав плечи, удивились женщины ему. Школьники вернулись в стежки улиц и не замечали сгоряча, что эскадры в лужах потонули, мельницы разбились на ручьях. Но уже в кострах на горных тропах обтекали пеной котелки. Будто в день всемирного потопа диким спотыкающимся скопом звери пробивались на белки. Бурей завывали волчьи стаи, лось ревел, и задыхалась рысь так, что в красных глотках клокотали пеной отраженные костры. И, гремя моторами, по следу, через все разливы полых рек шел на труд, на битву и победу нежный-нежный сердцем человек.

1935

СОЛОВЬИНАЯ ПОРА

* Когда бы мы, старея год от году, *

Когда бы мы, старея год от году, всю жизнь бок о бок прожили вдвоем, я, верно, мог бы лгать тебе в угоду о женском обаянии твоем. Тебя я знал бы в платьицах из ситца, в домашних туфлях, будничной, такой, что не тревожит, не зовет, не снится, привыкнув жить у сердца, под рукой. Я, верно, посчитал бы невозможным, что здесь, в краю глухих полярных зим, в распадках горных, в сумраке таежном ты станешь красным солнышком моим. До боли обмораживая руки, порой до слез тоскуя по огню, в сухих глазах, поблекших от разлуки, одну тебя годами я храню. И ты, совсем живая, близко-близко, все ласковей, все ярче, все живей, идешь ко мне с тревогой материнской в изломе тонких девичьих бровей. Еще пурга во мгле заносит крышу и, как вчера, на небе зорьки нет, а я уже спросонок будто слышу: «Хороший мой. Проснись. Уже рассвет...» Ты шла со мной по горным перевалам, по льдинкам рек, с привала на привал. Вела меня, когда я шел усталым, и грела грудь, когда я замерзал. А по ночам, жалея за усталость, склонясь над изголовьем, как сестра, одним дыханьем губ моих касалась и сторожила сон мой до утра. Чтоб знала ты: в полярный холод лютый, в душе сбирая горсть последних сил, я без тебя — не прожил ни минуты, я без тебя — ни шагу не ступил. Пусть старый твой портрет в снегах потерян, пусть не входить мне в комнату твою, пусть ты другого любишь, — я не верю, я никому тебя не отдаю. И пусть их, как назло, бушуют зимы, — мне кажется, я все переживу, покуда ты в глазах неугасима и так близка мне в снах и наяву.

ИЗ ЦИКЛА «ВТОРАЯ РОДИНА»

Отход

Эй, прощай, которая моложе

всех своих отчаянных подруг.

А. Прокофьев
Прощевай, родная зелень подорожная, зори, приходящие по ковшам озер, золотые полосы с недозрелой рожью, друговой гармоники песенный узор. На последней ставке нашего прощанья стисну всем товарищам руки горячо. Сундучок сосновый с харчем да вещами правою рукою вскину на плечо. И тогда — в минуту самую отчальную — проводить до улицы да за пустыри выходи, которая всех подруг печальнее, в распоследний, искренний раз поговорить. Дорогая, слушай... До своей околицы — никогда парнишку не ходи встречать. От тоски по городу извела бессонница, манит город молодость, далью грохоча. Может, не встречаться нам с прежнею улыбкою, ты — мои из памяти выметешь слова, песни колыбельные будешь петь над зыбкою, моего товарища мужем называть. Только помни: близким и далеким часом, если пожалеешь, что не шла со мной, встречу тем же самым парнем синеглазым, без обиды в сердце назову женой. ................................................ Взмокла на платочке кромка вырезная... Девушка осталась у родных краев... Принимай парнишку с синими глазами, город дымноструйный, в ремесло свое!

1932

Стихи первому другу — Михаилу Люгарину

Дружба — вместе, а табачок — врозь.

Дедова пословица
Ты о первой родине песню начинаешь, и зовут той песней — крепче во сто крат — пашни, да покосы, да вся ширь родная, да озер язевых — зорняя икра, да девчата в шалях, снегом припорошенных, озими колхозной ядреные ростки... И не бьется в сердце ни одна горошина давней, доморощенной, избяной тоски. ...Ты о нашем городе песню затеваешь, и зовется в песне родиной второй, нас с тобой на подвиг срочно вызывая, до последней гайки наш Магнитострой. Может, послабее, может, чуть покрепче я пою о том же... И — навеселе, как родня — в обнимку, на одном наречье ходят наши песни по своей земле. Эта дружба затевалась не на случай, не на срок, шла по снегу и по пыли всех исхоженных дорог. Вместе бросили деревню и отправились в отход, начинали вместе строить, строим, выстроим завод. На одной подушке спали, вместе пили «Зверобой», на работу выступали с красным флагом — будто в бой. Хлеб делили, соль делили, жизнь делили, как табак, и по графику носили разъединственный пиджак. Каждый праздник, как награду, получали от страны то — рубаху из сатина, то — суконные штаны. Только вспомни, как, бывало, первый вечер, первый год мы певали под гармошку без подсказок и без нот: «Ты, гармошка, — сине море, я — игрок на берегу... Лет семнадцати девчонку себе поберегу...» А теперь, вздохнув глубоко, папиросу прикурив, я скажу тебе такое, что и прежде говорил: «Если ты ее полюбишь, либо дорог станешь ей, — отойду я от девчонки, первой радости моей. Смех забуду, всех забуду, тыщу раз вздохну на дню, на замок закрою сердце, — друга в сердце сохраню...» Только надо так договориться: в жар любой, в любую гололедь дружба — не снежинка и не птица, что по ветру может улететь. Все проверь, за правду не серчая, и запомни: в жизненном строю за твою походку отвечаю, как и ты ответишь за мою. Я тебя ценю не за улыбку, что как солнце в середине дня, даже шаг, похожий на ошибку, отдается в сердце у меня. Зори меркнут, тучи ходят рядом, как свинец, становится вода... Может, я ругаюсь злей, чем надо, слишком хмурю брови иногда. Кривду всю покуда не порушив, вечной правде верная сполна, бьется насмерть и за наши души слава наша — Родина-страна. Может, не додружим, не достроим, может, завтра, может, через час выйдем мы с ровесниками строем, унося винтовки на плечах. В бой — так в бой, на битву, а не в драку, жизнью став на самом берегу, как шагнем мы в первую атаку, в первый раз ударим по врагу?.. Если же отступишь перед тучей, по руке ударишь в черный срок и уйдешь, ничейный и колючий, перепутьями чужих дорог, — на минуту камнем станет нежность, ты иди, не думай обо мне... Встречу я тебя, товарищ, тем же, чем врага встречают на войне. И тогда-то — сердцем, а не речью всей России — в мировом бою за твою походку я отвечу так же, как отвечу за свою. А покамест друг у друга ты в долгу и я в долгу. Если в жизни станет туго, чем захочешь — помогу. Если я скажу сурово, вдруг обижу невзначай, — ты найди суровей слово, той же дружбой отвечай. А сегодня утром ясным по уставу, в свой черед, выступаем с флагом красным на великий фронт работ. Сердце просится наружу, не толчок дает — скачок. Вместе — служба, вместе — дружба и матерый табачок.

1932

ИЗ ЦИКЛА «ОТКРЫТИЕ МИРА»

Звезды падают дождем

Где ты шел, сибирский леший, через мир и через гром по дороженькам нездешним с колдованным топором? Ждал тебя я год и месяц в наши горные края и поверил: спета песня соколиная твоя. Вечер был. Сверкали звезды. И стоял товарищ мой чернобровый, грандиозный, бородатый и прямой. Он сказал: — Под небом синим шел любою стороной, нету города в России, не отстроенного мной. Он сказал: — А в смысле песни разговором не забавь, в небе звездочкой чудесной обозначена судьба. ...Ночь налево, ночь направо, больше нечего сказать — триста звезд глядели прямо в наши звездные глаза, и одна с зеленым цветом, будто цветик полевой, по неведомой примете знала друга моего. Год мы вместе ели, пили, а вокруг Магнит-горы день и ночь на всех стропилах пели наши топоры. Шла зима глубоким снегом, мы несли бессменный пост, темной ночью пали с неба три куста зеленых звезд. Мой товарищ ахнул с горя, в небо глянул и застыл: на высоком синь-просторе не нашел своей звезды. Скинул шапку, вытер слезы, свету белому не рад, на земле знобят морозы, чтобы легче помирать. Чтобы ввек помина злого не осталось за душой, поклонился нам без слова, распрощался и ушел. Безо всякой канители, тихо, смирно той зимой всю неделю на постели помирал товарищ мой. Койка жестка, как подметка, скукой выпито лицо, мир бедней на четверть водки, на полпуда огурцов. ...По Руси и по России напролет и наугад смерть ходила, смерть косила тыщу лет тому назад... Встал старик худой и грозный, непокорный, как гроза, изругал святые звезды за прекрасные глаза. И во всей бывалой силе изрекает в те поры: — Нонче звезды отменили, володеют топоры. ...Снова звоном, снова хрустом загулял у наших гор гордость парней Златоуста, сердцем кованный топор. В перепалку, в перестрелку как ударили в леса, компасы рванули стрелки, перепутав полюса. Над ночным долинным юром как взгремели топоры, показали реомюры тридцать градусов жары. Под огнем в четыре солнца стены города кладем. Неба нет, земля трясется, звезды падают дождем.