Стихотворения и поэмы
вернуться

Ручьев Борис Александрович
Шрифт:

1934

История орла, скалы и речки

Мальчишкой озорным, десятилетним, Срываясь, грудь я расшибал в горах... Так понял я, что есть, как боль на свете, печаль и кровь, бессилие и страх. Над горным краем затворяла тучи и молнии калила добела зубчатой гранью, кручею падучей суровая орлиная скала. Ни зверьих троп, ни пепла, ни ступеней — во все века бесплоден черный склон. И вырубили орда поколений на лбу ее проклятия времен. Тогда скалу хотел я сжечь глазами, бил камнями, ругая и кляня. Гранит молчал, за ненависть и зависть отщелкивая камни на меня. Стояли горы. Жгло неодолимо. Летели птицы с севера на юг. И, с неба петлей падая в долину, орел смотрел на голову мою. Горячий, кривоносый, черно-рыжий, он резал мир до моего плеча, жильцом взлетал на каменные крыши, крылами надо мною хохоча. Я думал — камень хищника догонит, дрожали руки, сердце жгло в груди... Я шел к реке, протягивал ладони, просил глаза и сердце остудить. Медянкой речка прозвана. По скалам, по желтым мхам, над ржавою рудой она шипела, падала, плясала, в лицо плевала медною водой. ...Как лихоманку, перенес я детство, за годы боль и страх переборол. И перешли навеки мне в наследство скала, река и рыжий мой орел. В ту пору небо рдело, не сгорая, рос город в зорях, в грохоте, в дыму, прогнав орла из каменного края, как будто по веленью моему. Строители! Удар, так без отдачи, под солнцем — жарко, жарко — при луне. Я был сто тысяч первым, а удача — дождем летела в руки и ко мне. Мне говорят: дворцам гранита мало... Вот — перфоратор, шнур и десять дней. В какую полночь — горстью аммонала — скалу орлов я вырвал до корней? Я ладил скрепы каменной плотине, работу принимая, словно бой, и забурлила речка по долине рекою полноводной голубой. И за пять лет, ни много и ни мало, за сердце, за работу и за гром ты, Родина, мне руки подымала, одаривая словом и добром. Вот только я орла не вижу снова... И если вы найдете клок крыла, до ржави черно-рыжего, сухого, — скажите мне, родные, про орла. Я подожду. На север облаками летит гроза, осеребрив траву. Так и живу я в городе из камня и до ста лет, пожалуй, доживу.

1934

ИЗ ЦИКЛА «СОЛОВЬИНАЯ ПОРА»

Песня о брезентовой палатке

Мы жили в палатке с зеленым оконцем, промытой дождями, просушенной солнцем, да жгли у дверей золотые костры на рыжих каменьях Магнитной горы. Мы жили в палатке, как ветер, походной, постели пустели на белом восходе, буры рокотали до звездной поры в нетронутых рудах Магнитной горы. А мы приходили, смеялись и жили. И холод студил нам горячие жилы. Без пляски в мороз отогреться невмочь, мы жар нагоняли в походную ночь. А наш гармонист подыграл для подмоги, когда бы не стыли и руки, и ноги; озяб гармонист и не может помочь, озябла двухрядка в походную ночь. Потом без гудка при свинцовом рассвете мы шли на посты под неистовый ветер большим напряженьем ветра превозмочь, упрямей брезента в походную ночь. А мы накалялись работой досыта, ворочая скалы огнем динамита. И снова смеялись — от встречи не прочь с холодной палаткой в походную ночь. Под зимним брезентом в студеных постелях мы жили и стыли, дружили и пели, чтоб нам подымать золотые костры нетронутой славы Магнитной горы. Чтоб в зареве плавок сгорели и сгасли, как гаснут степные казацкие сказки, — метельный разгон, ураганный надрыв стремительных ветров Магнитной горы. Чтоб громкий на версты и теплый на ощупь, как солнце, желанный в походные ночи, на тысячи створок окошки раскрыл невиданный город Магнитной горы. Мы жили да знали и радость и горе, забрав, будто крепость, Магнитную гору... За рудами суши, за синью морей красивая слава грохочет о ней. Мы жили да пели о доле рабочей походною ночью, холодною ночью... Каленая воля бригады моей на гордую память осталась о ней. Мы жили, плясали без всякой двухрядки в холодной палатке, в походной палатке... На сотни походов, на тысячи дней заветная песня осталась о ней.

1933

Проводы Валентины

Вдоль березовой долины, под прикрытием зари, дует ветер с Украины паровозу в фонари. Дует ветер-западок, ковылинку валит с ног, а дежурный по вокзалу на разлуку бьет звонок. — Все, — скажу, — Валентина!.. Чемоданы положу. — Ты, — скажу я, — Валентина, поцелуй меня! — скажу. Ты глаза закроешь вдруг, плащ свой выронишь из рук, ты увидишь, как далеко отчий город Кременчуг... Подойдешь к родному дому на гранитном на яру, поклонись ты голубому соловьиному Днепру. От разлуки бед не ведай, каждый вечер над водой вишню спелую проведай, про зозулю песни пой. Привези ты мне в подарок сок вишневый на губах, голубые шаровары, пару вышитых рубах. А еще, за ради жизни, привези ты мне живьем черноглазых, темно-сизых соловьиху с соловьем. И поведай ты подругам в самый полдень на Днепре, как страдали мы по югу ежегодно в декабре. Как ходили в поздних росах со строительства вдвоем, вырезали на березах имя длинное твое. Как любовь свою справляли в перелете всех ветров, на холодных камнях спали, целовались у костров. В полуночный тихий час снились нам с тобой не раз трели песен соловьиных, соловьиный черный глаз... Так что ты, за ради жизни, привези-ка мне живьем черноглазых, темно-сизых соловьиху с соловьем. Стану птицам в час восходов тихим свистом отвечать, сочиненья птицеводов вечерами изучать. Обнесу заречный сад кругом крашеных оград, рассажу по тонким веткам, будто пьяных, соловьят. Сад завьется, заплетется, через тридцать пять годов — сколько листьев встрепенется, сколько свистнет соловьев! Зоопарку — не отдам, на базаре — не продам, раздарю я птичьи стаи по окрестным городам. И засвищут, сна не зная, вплоть до утренней поры соловьихи — с Таганая, соловьи — с Магнит-горы. Стану старым и беззубым, буду бороду носить, буду в праздники по клубам речи так произносить: — Дорогие, вам известно, прославляя горный люд, на Урале — повсеместно — соловьи мои поют! Я растил их между прочим, я взрастил их без числа, состоя всю жизнь рабочим огневого ремесла. На реке вознес плотину, город строил, сталь варил, украинку Валентину до скончания любил. Потому, за ради жизни, привези ты мне живьем черноглазых, темно-сизых соловьиху с соловьем.

1936

Стихи о первой любви

Александра Соловьева, ты ли все четыре дня в платье шелка голубого наряжалась для меня? Из-за ясных глаз, родная, по такой в ночном бреду вечно юноши страдают на семнадцатом году. Встанешь с правой стороны — мне и ноги не верны. Склонишь голову к плечу — я от страха замолчу. И шагаю, как в метели, радость в сердце затая. Александра, неужели, Александра, ты — моя?.. Фонари горят — не вижу, поезда гремят — не слышу, грудь подставлю хоть ножу — и ни слова не скажу. Я считал себя ученым, кое-как науки знал, подрастающих девчонок вечерами провожал. Первым басом песни пел, целоваться не умел. Не нашел я в мире слова, от какого бродит кровь, Александре Соловьевой описать свою любовь. Не ответил, как хотел, ей в глаза не поглядел. Говорил про легкий воздух, про медовый лунный свет, о больших и малых звездах, о скитаниях планет. Грел на сердце, не таю, думку тайную мою — думал: ахнет Александра, Александру удивлю, думал, скажет Александра: «Я за то тебя люблю!» Подымал я к звездам руки, спотыкаясь о кусты, познавала ты науки и в глаза глядела ты. На четвертый месяц вдруг отказалась от наук... Сел я, горький и суровый, папиросу закурил. Александре Соловьевой ничего не говорил. Час — ни слова, два — ни слова, только дым над головой. Александра Соловьева, ты ли мучилась со мной? Ты ли кудри завивала, чтобы я их развивал, ты ли губы раскрывала, чтобы я их закрывал? Ты ли кудри расчесала, робость подлую кляня, ты ли губы искусала от досады на меня?.. Над зарей фонарь горит, Александра говорит: — Ах, как холодно в саду, ноги стынут, как на льду, за науки вам спасибо, а домой — сама дойду!.. Я сидел, как равнодушный, и ответил, как в бреду, что, напротив, очень душно в этом пламенном саду... Длинной бровью повела, руку в руку подала, Александра Соловьева повернулась и ушла.

1935-1936

Весна

Всю ту зимушку седую, как я жил, не знаю сам, и горюя и бедуя по особенным глазам. Как два раза на неделе по снегам хотел пойти, как суровые метели заметали все пути... Как пришел я в полночь мая, соблюдая тишину, задыхаясь, замирая, к соловьевскому окну про любовь свою сказать, Александру в жены звать. — Александра Соловьева, ты забыла ли давно — двадцать пять минут второго, неизвестный стук в окно? Вышла в сени по ковру, улыбнулась не к добру, вышла с талыми глазами, вся в истоме, вся в жару. Будто пчелы с вешних сот на лице сбирали мед, да ослепли медоноски, всю изжалили впотьмах, — две медовые полоски прикипели на губах. Кудри сбиты и развиты, пали замертво к плечам, плечи белые повиты в крылья черного плаща. Плащ до самого следа, сверху звезды в два ряда, плащ тяжелый, вороненый, весь зеркальный, как вода. Перелетные зарницы на волнах его горят, самолеты на петлицах к небу медленно летят... И ударил с неба гром, улыбнулся я с трудом: — Вот, — сказал я, — здравствуй, что ли. Я — стучался под окном. Объясни мне, сделай милость, если дома ты одна, в чью одежду нарядилась, от кого пьяным-пьяна?.. Покраснела Александра, погасила в сенях свет. И сказала Александра: — Александры дома нет... Александра Соловьева, как бежал я до огня от холодного, ночного соловьевского окна! Над землею птичьи стаи птичьи свадьбы засвистали. Я шатаясь шел вперед от калиток до ворот. И лежала в реках мая, палисады окрыля, в тайных криках, как немая, оперенная земля, вся — в непряденном шелку, вся — в березовом соку.

1935-1936

Обоянка

По лесам краснела земляника, реки наземь падали со скал... От соленой Камы до Яика исходил я каменный Урал. Ставил я в горах цеха из стали, доставал я уголь на-гора, и меня часами награждали, пили чай со мной директора. В праздники ходил я на гулянки, по садам бродил в вечерний час, и глядели на меня горянки, нипочем не отрывая глаз. По дорогам, низким и высоким, медленно теряя дни свои, я живу — душевно одиноким только с точки зрения любви. Словом, в жизни многому ученый, знавший много счастья, много бед, не имел я счастья знать девчонок, равных в обаянии тебе. Не имел я чести строить в яви, видеть и во сне, и наяву города, сравнимого по славе с городом, в котором я живу. Где с тобой проходим спозаранку по широким улицам вдвоем, горлинка залетная, горянка, горенько нежданное мое. Видел я глаза орлиц и ланей, соловьих и диких голубят, но такие — синие в тумане, голубые в полдень — у тебя. Выйдешь в ельник — ельник станет вровень, в горы глянешь — горы позовут, улыбнешься — за твое здоровье земляника подпалит траву. А купаться вздумаешь под кручей, прыгнешь в воду ласточкой летучей, вспыхнет сердце, словно от огня, и плывешь по той воде кипучей, над водою плечи приподняв... На какой, скажи, реке заветной, полуденным солнышком согрет, твой родной, садовый, семицветный, дальний Обояньский сельсовет? На Дону ли тихом, на Кубани — все равно, имею я в виду: обаятельнее Обояни — на земле селений не найду. Не найду в цветах — желтее меду, в горной вишне — влаги огневой, не найду на белом свете сроду серденька желанней твоего. Петь мне без тебя не довелось бы, без тебя темно в средине дня, и прошу я в превеликой просьбе — выйди, что ли, замуж за меня. Не хвалюсь одеждой и достатком, но имею честь сказать одно: никогда я не считаю сладким горькое, веселое вино. И долит меня большая вера, до того долит, что нету слов, что экзамен сдам на инженера — вечного строителя домов. Никакому горю непокорный, каждый день тобою дорожа, скоро стану строить город горный по большим московским чертежам. Вот и встанет он несокрушимо, облицован камнем голубым, засияют горные вершины, как родные сестры, перед ним. Обоянкой звать тебя я стану. — Обоянка, — я тебе скажу, — не спеша деревья вырастают ровнями второму этажу. Нет в садах зеленых с теми сходства, что растут в твоей родной степи. Поступи в контору садоводства, садоводом главным поступи. Чтоб вокруг домов да вкруг кварталов, затопив долину, все плыла, птицами свистела, зацветала, поднимала пену добела и вставала выше крыш зеркальных в вечер поздний, в утреннюю рань, в ягодах медовых и миндальных, вся в цветах и звездах — Обоянь!

1937

Стихи о далеких битвах

В годы Великой Отечественной войны я, как и многие другие, осужденные по несправедливым политическим обвинениям, стремился и не мог попасть на фронт.

Осенью 1941 года, после тяжелых ожогов при пожаре тайги, я попал в больницу Оймяконского дорожного участка Дальстроя. В три месяца преодолев острый кризисный период — заражение крови, едва избежав ампутации правой ноги и немного отдышавшись на больничной койке, я вновь — после четырехлетнего перерыва — начал писать стихи и уже с того времени, живя на Колыме, писать не бросал.

«Стихи о далеких битвах» — первые из написанных тогда мною в январе или феврале 1942 года в больнице, еще в тяжелом болезненном состоянии, когда постоянный бред уже сменялся порой ощущением ясного возврата сознания, жизни. Но душа не могла быть без святого, животворного чувства поэзии и, оживая, требовала слова, откровения, исповеди.

Отшлифовывать слабые строки стихов не могу, они дороги мне, как подлинная запись моих колымских переживаний, самых первых, что вновь бросили меня к поэзии и возвратили к жизни.