Стихотворения и поэмы
вернуться

Ручьев Борис Александрович
Шрифт:

1946

Земляки

Бродит медленно над нами в стрелах радуг и лучей аметистовое пламя долгих северных ночей. В разговоре ночь короче, и, с ночлегом не спеша, греем душу до полночи разговором по душам. — А в Орле, чай, солнце светит... — А в Свердловске огоньки... — Значит, ты, земляк, с Исети? — Значит, так. — А я с Оки... Молча время подсчитали... Получилось в аккурат: за Окой светлели дали, над Уралом гас закат. И, дохнув из всех отдушин, жар в печурке заиграл... — Тут, земляк, чуток похуже... — Не Орел... — И не Урал... — День и ночь мороз по коже, вроде нет конца зимы. — Словом, тут не каждый может... — Кроме нас... — Так это ж мы! ......... Слышно: с жару хрустнут трубы, льдинка звякнет на окне. Тишина... — А вот к чему бы: снится мне моя во сне, а к чему? К какому счастью? То ли к доброму письму, то ли к долгому ненастью, то ли вовсе ни к чему? — Что к чему, никто не скажет. Мне, земляк, который год ни к чему одна и та же в снах проходу не дает. ......... — Нам больших наград не надо — ведь, по правде говоря, наивысшая награда — знать, что ты живешь не зря, что и ты других не хуже, — чай, не всякий был готов каждый день на здешней стуже проливать по семь потов. Всю тайгу обжить навечно, все долины мертвых рек разве мог бы несердечный, нерадивый человек? Мог такой согреть руками замороженный веками самый край своей земли? — Нет, не мог! — А мы смогли. ......... Снова в печку дров подкинут и поют два земляка для зачина про калину, а потом про Ермака. ......... ...И летят снега во мгле и над морем-океаном и в Свердловске, и в Орле.

* В дальнем детстве, в немыслимой сказке, *

В дальнем детстве, в немыслимой сказке, на часок отрываясь от книг, разглядел я, дивясь по-хозяйски, незастроенный свой материк. И пришлась мне работа по силе, и наполнилась честью душа, и не мог я жалеть для России ни покоя, ни рук, ни гроша. Будто в горе проверив, как друга, были мне, словно брату, верны — зимогоры с Полярного круга, садоводы с полей Ферганы. Будто был я прямой и упрямый, и пыталось ворье, как зверье, извести не свинцом, так отравой беспокойное сердце мое. Будто я умирал и не умер, голодал, обжигался и дрог. Будто стал я грубей и угрюмей, но забыть на минутку не мог своего незабудного края, где за все мои странствия зла горожанка, меня вспоминая, ни за что непутевым звала... ...Всё сбылось, что задумалось в детстве. Если я свою жизнь перечту, ровным счетом желаний и бедствий повторю золотую мечту. Позабыв невозможные сказки и годами не трогая книг, вправду я обошел по-хозяйски незастроенный свой материк. Вправду вырос и стал я солдатом, но заместо ружья на ремне были только топор да лопата непременным оружьем при мне. Вправду был я прямым, но нестрашным и, жулью не прощая обид, не сдаваясь в бою рукопашном, крепче всех не единожды бит. И, по чести проверив как друга, утирая ладонями пот, шли со мной до Полярного круга люди самых суровых работ. Вправду я умирал и не умер, голодал, задыхался и дрог. Вправду стал и грубей и угрюмей, но забыть на минутку не мог своего незабудного края, где, старея у старых ворот, горожанка, меня поджидая, до сих пор непутевым зовет. И теперь, пересилив невзгоды, как хочу я, хотя бы на миг, не стыдясь за прожитые годы, к ней прийти и сказать напрямик: — Если вы не забыли — любите без упреков, без слез, без причуд... За таких непутевых да битых — двух путевых, небитых дают!

1947-1949

* Если долго нет известий, *

Если долго нет известий, дни, недели и года, самым сердцем с жизнью вместе береги меня всегда. Если, вспомнив между прочим, люди спросят обо мне, поспокойней, покороче ты скажи им: — На войне... Если пища станет горькой, день тоскливей, ночь грустней, на минутку перед зорькой ты встречай меня во сне. Если бой тебе приснится, бой кровавый, смертный бой, разомкни скорей ресницы и припомни голос мой. Если в праздник на пирушке посоветуют: — Забудь... Ты не трогай с пивом кружки, песни пой и трезвой будь. Если вьюга-непогода в ночь завьется до утра, — пособи мне мимоходом обогреться у костра. Если голод ты знавала — пожелай мне в час еды долгожданного привала, хлеба, соли и воды. Если гром сосну расколет, дождь затопит все пути,- повели мне в чистом поле куст калиновый найти. Если я паду в дороге, — я почувствую в крови все заботы и тревоги, и желания твои. Пересиливая муку в полудреме и в бреду, положу на сердце руку, тихо встану и пойду.

1947-1949

Правда в песне, чтобы мать не знала

В голодный час, напомнив о знакомом, манят меня к себе издалека — «звезда полей над ветхим отчим домом и матери печальная рука». Покрыв седины старым полушалком, за двери дома тихо выйдет мать, последний хлеб подаст она гадалкам и обо мне попросит погадать. И скажут ей: — Гнездо родное свято, храни, голубка, кровлю и еду... Всегда на волю рвутся голубята, покамест не нарвутся на беду. А в мире вольном голод плечи сушит, костер войны пылает до небес, на землю птицы падают со стужи и злых людей непроходимый лес. И, опалив в краях далеких перья, не в силах жар и холод перенесть, придет твой сын, как нищий стукнет дверью и на пороге тихо спросит есть. Пшеничный корм наполнит кровью жилы, железной крышей сын покроет дом. И станет жить — легко, как деды жили, засыпав к зиме горницу зерном. И пусть сто туч плывет с огнем и громом — железной крыши им не поломать... Горит звезда полей над отчим домом, от добрых слов устало дремлет мать. Я не сомну последний цвет на грядке, усталых птиц не трону на лугу — и в белых письмах, ласковых и кратких, не в первый раз, родимая, солгу. Я напишу, что жду в делах успеха, живу пока в достатке и в чести, что собираюсь к осени приехать, из города невесту привезти. Но промолчу о голоде и ранах, о снежных ветрах, выстудивших грудь, что далеко у моря-океана от боли мне спокойно не заснуть. И не скажу ни слова о метели, что билась в окна зиму напролет, что смерть сидела нянькой у постели и вместо чаю подавала лед. Что ни добра, ни хлеба мне не надо, не надо зерен, павших без следа, и в отчий дом с тесовою оградой, конечно, не вернусь я никогда. И с мертвыми лежавший долго рядом, без солнышка, без ласки, без цветов, в весенний день, дыханием и взглядом почуяв силы, с радостью готов — в грозовый мир, где голод плечи сушит, костер войны пылает до небес, на землю птицы падают от стужи и злых людей живой дремучий лес. Где я забыл о сказках и молитвах, где выжег детский норов свой и страх, где ждут меня друзья в пирах и в битвах и женщины тоскуют в городах. И боевым предчувствием удачи — прекрасное, крылатое на взлет, в руках моих не знавшее отдачи любимое оружие зовет. Огнем каленный — скоро не устану, мороженный — с дороги не сверну, но если от друзей живым отстану — всю жизнь свою и душу прокляну. И я не знаю, где сложу я руки, увижу ли когда глаза твои... Благослови на радости и муки, на черный труд и смертные бои.

1947-1949

Наш комсомольский горком

Я — из тех горожан, у которых в первый раз — под Магнитной горой юность в сердце зажглась, будто порох, и просилась у Партии в строй. Вместе с нами в палатке, как дома, со штабным телефонным звонком, ни на час по примеру Парткома не смолкал комсомольский Горком. С каменистого дна котлованов, с тяжким грузом работ и забот, день и ночь по ступенечкам планов поднимались мы, строя завод. Наше — с ленинским профилем — знамя, становя во дворе заводском, зяб ты с нами и парился с нами на ветру, комсомольский Горком. В пору фронта, не мысля о тыле, промедление ставя в вину, словно в песне и мы уходили... Комсомольцы твои... На войну!.. Сгоряча не жалеющих силы, нас, порою обжатых врагом, будто чудом — спасал от могилы твой металл, комсомольский Горком. Тылом битвы, как видно, недаром оставался ты, мир сторожа. Был строителем. Стал сталеваром. Стал броней для своих горожан. Не стареет душа в человеке, если шел он с тобой прямиком... Побратался ты с нами навеки, дорогой комсомольский Горком. Сколько душ снарядил ты в дорогу, вывел к Партии — в люди, в бои! И, сменяясь в рядах понемногу, молодеют отряды твои. Значит, здравствуй на радость и славу, в каждом сердце гори огоньком, молодой, но партийный по нраву, старый друг, комсомольский Горком.

1958

Вечный пламень

Индустрия — вечный мой город, я сам — твой строитель и брат, твоим деревенским Егором был словно б столетье назад. Я сам, будто в давнее время, намучившись, как ученик, премудрость металлотворенья твоим подмастерьем постиг. Мы оба историей стали, хотя и не равен наш век: ты — мир из бетона и стали, я — мастер твой, но человек. По праву всего поколенья, что было твоим целиком, я стал твоим слухом, и зреньем, и верным твоим языком. Мы, люди, не смертны у горнов, ни старость, ни немочь — не в счет, в тот час, когда змеем покорным стихия металла течет. Здесь всяк по душевному праву к железному долгу привык... И вечного пламени плавок нельзя погасить ни на миг.

1967

Поэмы

ПРОЩАНЬЕ С ЮНОСТЬЮ

поэма
Какой бы пламень гарью нас не метил, какой бы пламень нас не обжигал, мы станем чище, мы за все ответим — чем крепче боль, тем памятней закал. ...И я живу, не жалуясь на долю, в пустыне, за полярною чертой, привыкший к баням с ледяной водою, привыкший к жизни трудной и простой. Здесь все пути-дорожки перевиты, здесь каждый вор отныне мне знаком, здесь битые, матерые бандиты, раздобрившись, зовут меня «сынком». И, не глухой к соседским разговорам, я про себя нередко слышу сам: «Парнишка, видно, был неважным вором, в своей деревне лазил по дворам. Уж больно заморенный он и слабый, как захудалый пес промеж зверей; его, наверно, шибко били бабы за масло, за сметану, за курей...» В беде своей суровы, нелюдимы, измерив жизнь на свой кривой аршин, не верят люди в честные седины, не замечают чистый след морщин. ...Отпела песни юность. Отмечталась. Ушла моя жар-птица в перелет. Уже сжимает чувства возмужалость и сдержанность, холодная как лед. Старухой стала девка-синеглазка, в живой воде целебный дар исчез, и не хватило хлеба старым сказкам, чтоб верить им и требовать чудес. И словно вовсе не было любимых, живых девчат, не спящих до утра. И надо вспомнить весны мне и зимы, и подсчитать года свои пора... 1 Рожденный при царе, крещен в купели в дому столетнем прадедов своих, где входят в кровь, как воздух, с колыбели желания, повадки, сказки их; где по ночам — мы жались первым страхом — выл домовой, яга стучалась в дом, змей пролетал над крышей и с размаху хлестал по окнам огненным хвостом; где нам, мальчишкам, бабки нагадали: по золотым жар-птицыным следам за самым верным счастьем рваться в дали к премудрым людям, к дивным городам, людские притчи помнить слово в слово, пройти всю землю вдоль и поперек, добыть в бою из золота литого заветный, непродажный перстенек. С ним яд не травит, горе не калечит, над ним ни жар, ни стужа не вольны. Не страшно с ним идти врагам навстречу и в мирный день, и в черный день войны; с ним год от году ясный глаз яснее, спокойней сердце, жилистей рука, с ним человек в сто раз сильнее змея, в сто раз бесстрашней лютого врага... Но жили деды, старясь от безверья в далекий мир чудесных небылиц,- не довелось им рук обжечь о перья никем еще не пойманных жар-птиц. Из рода в род земной надел приемля, хлеб добывая искони горбом, с любовью деды веровали в землю, всю жизнь лукаво сомневаясь в том, чего нельзя доподлинно потрогать сухой ладонью собственной руки, не раз в уме жалеючи, что бога им не пощупать... Руки коротки. И, молча покоряясь божьей власти, обид не причиняя никому, не признавали счастья, кроме счастья до ста годов прожить в своем дому, не быть в боях, не мучиться разлукой, тюрьмы не знать, не нашивать сумы и ни мечтой, ни службой, ни наукой не утруждать мужицкие умы. Но помер дед. И, родом сиротея, сыны его на кладбище снесли, безбожники, вояки, грамотеи, наследники его святой земли. ...И, может, деду в мертвом сне приснится, как, чернозем отряхивая с рук, в семнадцать лет, приметив след жар-птицы, с его землей без слез прощался внук. 2 Есть города — из дерева и камня, в рубцах и шрамах, с гарью вековой, а нам пришлось вот этими руками из вечных сплавов строить город свой. По чертежам — чудесный, как из сказки, рождением захватывая дух, он дал нам всё — от хлебушка до ласки, работу дал нам, каждому за двух. Мы землю рыли, стены клали сами, но не бывало случая у нас, чтоб и во сне, закрытыми глазами не видели мы даже в этот час свой первый город, недоступный бурям, никем еще не виданный вовек, весь — без церквей, без кабаков, без тюрем, без нищих, без бандитов, без калек. И все-то в юности казалось проще: и звезды ближе, и земля круглей, весь мир, казалось, знали мы на ощупь, едва приняв из рук учителей. Надежный мир, где можем мы с порога, впервые забывая детский страх, потрогать небо — синее, без бога, со смехом вспомнить о земных царях. Где можно жить, как в самый светлый праздник, по-русски настежь раскрывая дом, любому гостю веря без боязни, что он к тебе приходит не врагом. Привычно наделяя черным цветом бесцветное, слепое слово «враг», мы понимали, что живет он где-то, со всех границ рванувшись к нам на шаг, готовый юность выжечь, как проказу, и не жалеть каленого свинца для нас, еще не видевших ни разу ни рук его, ни взгляда, ни лица. Владея, будто змей, заморским миром, он для убийц царем и богом стал. Он звался папой, фюрером, банкиром и величался оптом «капитал». Казалось нам, по первому ненастью, по страшным сказкам с детства он знаком с железной головой, с гремучей пастью и с огненным заморским языком; с душою непроглядной, полной яда, любого зверя лютого лютей, дыханьем жгучим, ненавистью взгляда он должен отличаться от людей. Но в ясный день далекий гром не страшен, и враг не страшен, издали грозя, покуда по прямым расчетам нашим кругом — одни надежные друзья, покуда в женских ласках нет печали, покуда мы при мысли о войне невольно только сердцем подмечали, кто будет в битвах с нами наравне, кто сможет рядом впроголодь и в стужу солдатскую поклажу перенесть, кто песни любит, попусту не тужит, горбом своим, как хлеб, добудет честь. И как бы нас война ни разметала, всю нашу юность в памяти храня, товарищи мои, бойцы с Урала, в боях бы поручились за меня. Нам поровну приходится порою — в полярный холод или в южный зной — далекие огни Магнитостроя припоминать с невольною слезой. Нам поровну приходится, старея, во сне ночами обходить с тоски цеха свои, забои, батареи, все уголки площадок заводских, где мы работой славились когда-то, где мы по суткам не знавали сна, где жен себе сосватали без сватов, от юности хмельные без вина; где мы узнали, кровь смывая с кожи, что кровный враг наш, тайный, но живой, пробился к нам, нисколько не похожий на все изображения его. Невидимо, стоглазый и сторукий, минуя все привады волчьих ям, никем еще не признанный, гадюкой он всюду полз за нами по пятам, без свастики, без флагов, без орудий, в той хитрой битве, будто невзначай, в забоях засыпая нас по груди, леса со стен срубая по ночам. Он полз, как вор, под нашей тенью кроясь, на золото считая барыши за пролитую каплю нашей крови, за муки каждой травленой души. Он в праздники садился с нами вместе, знал беды наши, вкусы, имена. И если не хмелели мы от лести, вином своим поил нас допьяна. И в городе, омытом нашим потом, от наших спящих жен невдалеке, он песни пел нам по заморским нотам на задушевном нашем языке: о городах, которых мы не знали, о славе неизвестных нам знамен, о золоте, дороже нашей стали, о женщинах, прекрасней наших жен... ...Разведчик смерти. Рано или поздно — вернее, поздно и не к чести нам — он будет понят, пойман и опознан и, как убийца, скручен по рукам. На черный день, последний день расправы, когда минуты жизни на счету, последней каплей собственной отравы для нас хранит он сердцем клевету. И, словно бы раскаиваясь с виду, до жгучих слез жалея без стыда, что мы живем и, не стерпев обиду, по праву жертвы требуем суда, крестом трехпалым осенясь под стражей, перед судом открыв поганый рот, он судьям пятерней на нас укажет и первыми друзьями назовет... Покуда жив, смертельно ненавистен до сей поры живучему врагу, терпеть я не могу ходячих истин, но позабыть до смерти не смогу: как больно нам, почти что не под силу, в последний раз врага не поборов, войти с ним рядом, молча, как в могилу, в казенный дом бандитов и воров; как страшно нам под мертвым камнем камер однажды пережить такую ночь, когда любимый город огоньками из-за окна не сможет нам помочь; как горько нам под стражею в этапах по родине пройти в июльский день, почувствовать лугов медовый запах, увидеть крыши отчих деревень... 3 Полярный ветер. Сопки голубые. Тиха в снегах тайга. Текли года. Друзья меня, возможно, позабыли, но я не забывал их никогда. Я вижу их в работе и в сраженьях, идущих с честью по земле родной, их красота душевным отраженьем не гаснет ни на час передо мной. И мне ли не грустить о них до боли в пустыне, где глаза слепят снега, где трудно жить собратом поневоле для всех сынков и пасынков врага. В одном бараке видеть их с собою, помочь по-братски, забывая все, своим кайлом в нетронутом забое на ужин заработать им хлеб-соль. Последней папиросою делиться, своим теплом спасать от зимних стуж и, видя их улыбчивые лица, знать все узлы змеиных длинных душ. Как мертвецы, без чести, без опаски, считая адской пыткой черный труд, со всех своих страстей теряя маски, здесь юности ничьей не берегут. Здесь каждый вечер, расслабляя плечи, гася сиянье глаз и свежесть лиц, как ржа, травило душу человечью звериное безверие убийц. Ни памятью, ни жаждой, ни мечтою не зная ни к чему людской любви, они плевали на мое святое, на все, чем жизнь текла в моей крови. Они грозили: — Сдохнешь с нами рядом. Забудь свободу. Будь как битый зверь. Ни родине, ни матери, ни братьям ты, нашей метой меченный, не верь! Как против хвори, жутче, чем холера, всю кровь мою бросала к сердцу вдруг рабочая неистовая вера во всё, что сам я строил парой рук. А руки знали: есть на свете первый мой город без крестов и без икон, есть дом родимый, есть мой символ веры — родным народом писанный закон. Его кляли убийцы и бандиты, срамили воры в страхе и тоске. Но я дышал той верой, даже битый, живя средь них, как ершик на песке. Вот здесь пришлось мне с юностью проститься и в первый раз со зрелостью бойца, не раз и два, а двадцать раз и тридцать вновь пережить, продумав до конца, труды и муки, радости и встречи, всей жизни каждый шаг и каждый миг и в памяти горящие, как свечи, страницы мудрых и любимых книг. Здесь довелось мне, гневным и усталым, душевной правдой разум окрыля, хоть раз весь мир в своем увидеть, в малом, как видел Ленин, спящий у Кремля; въявь слышать шаг врага, и вдох, и выдох, узнать его ходы, засады, стан, и таинства боев прямых и скрытых, и души близких и далеких стран; всему найти жестокую примету — добру и яду, злобе и любви, любому взгляду, теплому по цвету, но холодок таящему в глуби. И мне не жаль ни крови, ни покоя за строгий возраст первой седины, за счастье знать оружие такое, которому и в сказках нет цены. С ним яд не травит, горе не калечит, огонь бессилен, стужа нипочем, не страшно с ним идти врагам навстречу, друзей надежных чувствуя плечом. С ним год от году каждый взор яснее, спокойней сердце, жилистей рука, с ним человек в сто раз сильнее змея, в сто раз бесстрашней лютого врага. 4 Не может быть, чтоб силою отгула родных гудков, их вечного «Пора!» по-матерински нас не притянула к груди своей Магнитная гора. И, как солдаты, после битв живые, испытанные болью огневой, пройдя все испытанья силовые, мы возвратились в вечный город свой. Великий город, непокорный бурям, своим трудом построенный навек, свой — без церквей, без кабаков, без тюрем, без нищих, без бандитов, без калек. Железный город. Богатырь на страже. Работой дни и ночи занятой, поднявшийся над всею злобой вражьей стальной творимой вечно высотой. Здесь, как огонь, сердца людские чисты и крепостью похожи на руду. Здесь мы всю жизнь живем как коммунисты, по радостям, по чести, по труду... На холоде ладони разогреем в руках друзей — товарищей своих, по всем цехам, забоям, батареям, на всех углах площадок заводских. И до утра не в силах распроститься, смутив себя, присядем у стола, дивясь тому, что детских снов жар-птица когда-то нашей юностью была. Спасибо ей за сказку в колыбели, за первую изведанную страсть, за то, что заставляла рваться к цели, без страха заблудиться или пасть, за то, что жаждой мучила немало, лишала нас еды, терпенья, сна, когда для взлета крыльев не хватало, а улица казалась нам тесна. Но не забудем пустоцвет во взгляде, когда, глазами избегая тьмы, мы гордо жили, в тень свою не глядя, и только в муках прозревали мы. И враз поймём, что мы совсем не дети, и наши раны пот соленый жжет, и не было, и нет жар-птиц на свете — есть наша воля жить на полный взлет. И мы — почти что веку одногодки — про юность песни вечные споем, за юность нашу выпьем доброй водки в последний раз... И чарки разобьем.

1943-1959

ПЕСНЯ О СТРАДАНИЯХ ПОДРУГИ

поэма
Дни за днями ходим рядом эстакадою литой с нашим горем и отрадой, с нашей Любкой золотой. Отсмеялись, забывая, что на горе нам дана на четырнадцать товарищей учетчица одна. С нею — друга не отбреешь словом, крепким сгоряча, ни за что не пожалеешь онемевшего плеча. Поворачивайся, кабы на безусых мужиков дорогая (всё же баба) не глядела вожаком. Где уж нам уж до любови, коли, губы не раскрыв, улыбается любому, вроде ласковой сестры, синим глазом не разведав, кто измучился любя... ...Отсмеялись за беседой, отстрадали про себя. Так по своему урону, у обиды в поводу, проморгали, проворонили мы девичью беду. Не заметили, как песней да ухваткой плясовой неизвестный нам ровесник водит девку за собой, будто клятвой отвечая, самой лучшей, самой той, августовскими ночами перед звездочкой святой. Дни зарницами летели, август сказкой позади... Вот осенние недели и недельные дожди. В эту пору смутным часом подошла в ночи одна. Постояла, постучала в стекла нашего окна. Отворили, привечали, словно время нипочем, поздоровалась печально, не спросила ни о чем. Мы молчали. Было тихо. И никто спросить не мог: — Что за горе, что за лихо, синеглазый огонек?.. Не почуяли, не знали неразгаданную боль, что окончилась слезами злая девичья любовь. И, как будто ради смеха, всей судьбе наперекор, сам любимый вдруг уехал от любви своей, как вор. Дни снежинками летели, ветром путались в ногах... Вот февральские метели, перелетные снега. Каждый день и каждый месяц эстакадою литой, как всегда, ходили вместе с нашей Любкой золотой. В холоду поземок вьюжных, втихомолку, как могли, пуще камушка-жемчужины девчонку берегли. По особенной поруке, оградив ее собой, всю работу в наши руки брали мы наперебой. Только где-то днем недальним, не спросив самой пока, поневоле загадали день прощального гудка. Мы же знали, скоро-скоро, по причине горевой Любка бросит горный город — город славы мировой. И на родине равнинной с материнской долей мук склонит голову повинную в родительском дому. И потянутся недели надоедливым житьем у высокой колыбели над оплаканным дитем. Нас припомнит ненароком на работе заводской... ...Ночь за дверью, сон у окон, губы скованы тоской. Жили мы, не замечая, как пришла весна, и вот белый свет кипит ручьями, в теплом золоте живет. Цвет земной лежит на взгорьях, по реке летит вода. Позабыла девка горе, позабыла холода. Целый день зима лютая, белоснежная гроза по снежинкам тихо тает в настрадавшихся глазах. Да еще до боли узок, перетянут в час любой тонкий пояс каждой блузки — белой, синей, голубой. И, душевность сберегая, как-то в полдень лучевой, мы сказали: — Дорогая, обойдемся... Ничего... Поняла. И побледнела. Со слезами на глазах улыбнулась: — Ваше дело... И ушла, не досказав. День скучала, отдыхая, а с утра пришла назад. Всё стояла. Всё вздыхала. Улыбалась невпопад. Дома солнышко не светит, в доме, зимнем и глухом, все соседки, все соседи бредят девичьим грехом. День такой, огнем богатый,- за недели, за года все товарищи-ребята не забудут никогда. На широком белом свете громко пели молотки, улетали с южным ветром синекрылые гудки. На горе гудели камни, поезда дышали в ход. Мы горячими руками с жарких лиц стирали пот. От разлета безголосы, распалены, как огонь, брали с ходу под колеса эстакадный перегон. Любка, словно бы хмелея, зашаталась на бегу, белой кофточки белее, простонала: — Не могу... Снизу — грохот без ограды, сверху — небо, с неба — зной. Полетела эстакада мимолетной тишиной... Вдруг во все врываясь звоном, как тревога, как беда, засверкали телефоны, закачались провода. Три минуты — часом плыли, будто впрямь из дальних стран, красный крест автомобиля, белоснежная сестра. Любка, слезы пересилив, улыбается добрей, только губы спеют синью, будто вишня в сентябре. По ступенечкам отвесным по настилу белых плах мы снесли ее, как песню, на взволнованных руках. И погас, умчался былью невеселый красный крест — за гудком автомобиля, за дорожный переезд. В ночь ресницы не смежили, всё гадали, всё тужили. Утром в наш открытый дом залетела весть о том, как в другом, незнамом доме белых коек и палат несказанно молодого Любка сына родила... Мы пошли своей дорогой, в вечный грохот, в черный дым, и задумчивы немного и отчаянно тверды. За день отдыха не знали, жаром-полымем дыша, думкой тайною за нами целый день девчонка шла. И дышал — спокойно белый, и кричал, сквозь дым и гром, стоголосой колыбелью дивный дом, родильный дом. Развернули зори крылья... И нежданно в час такой двери легкие раскрыла белой робкою рукой. Говорила. Голос звонок. Свет широкий в окна тек. И заплакало спросонок неразумное дите. Кто расскажет,- потому ли мы, впервые на веку, сами руки протянули, улыбнулись пацанку. На лету минуток ясных позабыли про часы. И крутили миру на смех долгожданные усы. В эту пору, в это утро не бывало на земле старше ласковых и мудрых — нас, проживших двадцать лет. Солнце всходит и заходит, снова ты в жару и дождь — с непокорными в походе, непокорная, идешь. Гром гремит без перебоя, гром гремит без берегов и берем всегда с тобою эстакадный перегон. Чуть помянешь, как бывало, как в тумане, как во сне, как любила, как страдала, как родила по весне. А пока ложатся росы, незаметны и легки, под высокие колеса, под сухие каблуки.