Голос блокадного Ленинграда
вернуться

Берггольц Ольга Федоровна
Шрифт:

16 октября 1941

«…Я буду сегодня с тобой говорить…»

Фашистам не удалось взять Ленинград штурмом. Они замкнули вокруг него кольцо блокады.

…Я буду сегодня с тобой говорить, товарищ и друг ленинградец, о свете, который над нами горит, о нашей последней отраде. Товарищ, нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды, но мы не забыты с тобой, не одни, — и это уже победа. Смотри — материнской тоскою полна, за дымной грядою осады, не сводит очей воспаленных страна с защитников Ленинграда. Так некогда, друга отправив в поход, на подвиг тяжелый и славный, рыдая, глядела века напролет со стен городских Ярославна. Молила, чтоб ветер хоть голос домчал до друга сквозь дебри и выси… А письма летят к Ленинграду сейчас, как в песне, десятками тысяч. Сквозь пламя и ветер летят и летят, их строки размыты слезами. На ста языках об одном говорят: «Мы с вами, товарищи, с вами!» А сколько посылок приходит с утра сюда, в ленинградские части! Как пахнут и варежки и свитера забытым покоем и счастьем… И нам самолеты послала страна,— да будем еще неустанней! — их мерная, гулкая песня слышна, и видно их крыльев блистанье. Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись и с вызовом миру поведай: — За город сражаемся мы не одни,— и это уже победа. Спасибо. Спасибо, родная страна, за помощь любовью и силой. Спасибо за письма, за крылья для нас, за варежки тоже спасибо. Спасибо тебе за тревогу твою — она нам дороже награды. О ней не забудут в осаде, в бою защитники Ленинграда. Мы знаем — нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды. Но Родина с нами, и мы не одни, и нашею будет победа.

16 октября 1941

«Покуда небо сумрачное меркнет…»

Покуда небо сумрачное меркнет, мой дальний друг, прислушайся, поверь. Клянусь тебе, клянусь, что мы бессмертны, мы, смертью попирающие смерть. Мы защищаем город наш любимый, все испытанья поровну деля. Клянусь тебе, что мы неистребимы, за нами — наша русская земля. Она могучая, она у нас большая. Припомни-ка простор ее сплошной. Клянусь тебе, мы подвиг совершаем во имя всей земли своей родной. Мы, ленинградцы, ныне держим знамя, мы — Родины передовой отряд. Весь шар земной сейчас следит за нами, пароль и отзыв мира: «Ленинград». Клянусь тебе, у нас не будет трусов. Мы закричим бегущему вослед: — Ты предал нас фашистам. Ты не русский.— И не оставим труса на земле. Клянусь тебе, мы страшно будем биться, клянусь тебе — мы скоро победим, и даже смерть отступит, устрашится и рухнет наземь остовом своим.

1941. Осень

Разговор с соседкой

Пятое декабря 1941 года.

Идет четвертый месяц блока-

ды. До пятого декабря воз-

душные тревоги длились по

десять — двенадцать часов.

Ленинградцы получали от 125

до 250 граммов хлеба.

Дарья Власьевна, соседка по квартире, сядем, побеседуем вдвоем. Знаешь, будем говорить о мире, о желанном мире, о своем. Вот мы прожили почти полгода, полтораста суток длится бой. Тяжелы страдания народа — наши, Дарья Власьевна, с тобой. О, ночное воющее небо, дрожь земли, обвал невдалеке, бедный ленинградский ломтик хлеба — он почти не весит на руке… Для того чтоб жить в кольце блокады, ежедневно смертный слышать свист — сколько силы нам, соседка, надо, сколько ненависти и любви… Столько, что минутами в смятенье ты сама себя не узнаешь: — Вынесу ли? Хватит ли терпенья? — Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь. Дарья Власьевна, еще немного, день придет — над нашей головой пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой. И какой далекой, давней-давней нам с тобой покажется война в миг, когда толкнем рукою ставни, сдернем шторы черные с окна. Пусть жилище светится и дышит, полнится покоем и весной… Плачьте тише, смейтесь тише, тише, будем наслаждаться тишиной. Будем свежий хлеб ломать руками, темно-золотистый и ржаной. Медленными, крупными глотками будем пить румяное вино. А тебе — да ведь тебе ж поставят памятник на площади большой. Нержавеющей, бессмертной сталью облик твой запечатлят простой. Вот такой же: исхудавшей, смелой, в наскоро повязанном платке, вот такой, когда под артобстрелом ты идешь с кошелкою в руке. Дарья Власьевна, твоею силой будет вся земля обновлена. Этой силе имя есть — Россия. Стой же и мужайся, как она!

5 декабря 1941

Второе письмо

на Каму

…Вот я снова пишу на далекую Каму. Ставлю дату: двадцатое декабря. Как я счастлива, что горячо и упрямо штемпеля Ленинграда на конверте горят. Штемпеля Ленинграда! Это надо понять. Все защитники города понимают меня. Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад, в полугодье войны, изумляясь себе: мы ведь смерти самой поглядели в глаза. Мы готовились к самой последней борьбе. Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре… Златосумрачный, царственный листопад, скрежет первых бомбежек, рыданье сирен, темно-ржавые контуры баррикад. Только все, что тогда я на Каму писала, все, о чем я так скупо теперь говорю,— ленинградец, ты знаешь, — было только началом, было только вступленьем к твоему декабрю. Ленинград в декабре, Ленинград в декабре! О, как ставенки стонут на темной заре, как угрюмо твое ледяное жилье, как врагами изранено тело твое… Мама, Родина светлая, из-за кольца ты твердишь: «Ежечасно гордимся тобой». Да, мы вновь не отводим от смерти лица, принимаем голодный и медленный бой. Ленинградец, мой спутник, мой испытанный друг, нам декабрьские дни сентября тяжелей. Все равно не разнимем слабеющих рук: мы и это, и это должны одолеть. Он придет, ленинградский торжественный полдень, тишины, и покоя, и хлеба душистого полный. О, какая отрада, какая великая гордость знать, что в будущем каждому скажешь в ответ: — Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года, вместе с ним принимала известия первых побед. …Нет, не вышло второе письмо на далекую Каму. Это гимн ленинградцам — опухшим, упрямым, родным. Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму: «Живы. Выдержим. Победим!»

29 декабря 1941

Старая гвардия

В дни, когда на фронт пошли полки, чтоб воздать злодеям полной мерой,— на завод вернулись старики, персональные пенсионеры. Их вернулось двадцать, как один, к агрегатам старого завода, все — в суровой красоте седин, верная рабочая порода. Кавалеры многих орденов, выправку хранящие поныне, бившие сегодняшних врагов в восемнадцатом на Украине. — Разве, — говорят они, — сейчас можем отдыхать мы без заботы? В этот славный и опасный час руки наши требуют работы. У тисков, вагранок и станков, там, где только это будет нужно,— мы заменим воинов-сынов, мы дадим сынам своим оружье. И на приумолкшие станки, не забытые за дни разлуки, тихо положили старики мудрые и любящие руки. И запели светлые резцы, мастеров узнав прикосновенье… Было утро. Шли на фронт бойцы, чтоб принять и выиграть сраженье.

1941

Баллада о

младшем брате

Его ввели в германский штаб, и офицер кричал: — Где старший брат? Твой старший брат! Ты знаешь — отвечай! А он любил ловить щеглят, свистать и петь любил, и знал, что пленники молчат,— так брат его учил. Сгорел дотла родимый дом, в лесах с отрядом брат. — Живи, — сказал, — а мы придем, мы все вернем назад. Живи, щегленок, не скучай, пробьет победный срок… По этой тропочке таскай с картошкой котелок. В свинцовых пальцах палача безжалостны ножи. Его терзают и кричат: — Где старший брат? Скажи! Молчать — нет сил. Но говорить — нельзя… И что сказать? И гнев бессмертный озарил мальчишечьи глаза. — Да, я скажу, где старший брат. Он тут, и там, и здесь. Везде, где вас, врагов, громят, мой старший брат — везде. Да, у него огромный рост, рука его сильна. Он достает рукой до звезд и до морского дна. Он водит в небе самолет, на крыльях — по звезде, из корабельных пушек бьет и вражий танк гранатой рвет… Мой брат везде, везде. Его глаза горят во мгле всевидящим огнем. Когда идет он по земле, земля дрожит кругом. Мой старший брат меня любил. Он все возьмет назад…— …И штык фашист в него вонзил. И умер младший брат. И старший брат о том узнал. О, горя тишина!.. — Прощай, щегленок, — он сказал,— ты постоял за нас! Но стисни зубы, брат Андрей, молчи, как он молчал. И вражьей крови не жалей, огня и стали не жалей,— отмщенье палачам! За брата младшего в упор рази врага сейчас, за младших братьев и сестер, не выдававших нас!

Октябрь 1941

Новогодний тост

В еще невиданном уборе завьюженный огромный дот — так Ленинград — гвардеец-город — встречает этот Новый год. Как беден стол, как меркнут свечи! Но я клянусь — мы никогда правдивей и теплее встречи не знали в прежние года. Мы, испытавшие блокаду, все муки ратного труда, друг другу счастья и отрады желаем так, как никогда. С безмерным мужеством и страстью ведущие неравный бой, мы знаем, что такое счастье, что значит верность и любовь. Так выше головы и чаши с глотком вина — мы пьем его за человеческое наше незыблемое торжество! За Армию — красу и гордость планеты страждущей земной. За наш угрюмый, темный город, втройне любимый и родной. Мы в чаянье тепла и света глядим в грядущее в упор… За горе, гибель и позор врага! За жизнь! За власть Советов!

31 декабря 1941

29 января 1942 года

Памяти друга и мужа Николая Степановича Молчанова

Отчаяния мало. Скорби мало. О, поскорей отбыть проклятый срок! А ты своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек. Зачем, зачем? Мне даже не баюкать, не пеленать ребенка твоего. Мне на земле всего желанней мука и немота понятнее всего. Ничьих забот, ничьей любви не надо. Теперь одно всего нужнее мне: над братскою могилой Ленинграда в молчании стоять, оцепенев. И разве для меня победы будут? В чем утешение себе найду?! Пускай меня оставят и забудут. Я буду жить одна — везде и всюду в твоем последнем пасмурном бреду… Но ты хотел, чтоб я живых любила. Но ты хотел, чтоб я жила. Жила всей человеческой и женской силой. Чтоб всю ее истратила дотла. На песни. На пустячные желанья. На страсть и ревность — пусть придет другой. На радость. На тягчайшие страданья с единственною русскою землей. Ну что ж, пусть будет так…