Голос блокадного Ленинграда
вернуться

Берггольц Ольга Федоровна
Шрифт:

1929

ПИСЬМО ИЗ

ЛЕНИНГРАДА

…А у нас на Неве — ледостав. Длинный ветер с залива пришел. Переходим на зимний устав, снаряжаем в путь ледокол. Он стоит, широкий в груди, песни разные на борту. Три субботника как один отработали мы в порту… Год кончается. Непременно город сдержит слово свое. Все бессонней ночная смена, смена первая в ночь встает. Рождество допотопной громадой надвигается — ждет к себе. Не одна молодая бригада в самый звездный ушла пробег. Я вот тоже — готовлю лыжи, выбираем маршрут, поем… Ты все дальше. А мне все ближе имя радостное твое. Ты ведь помнишь гранитную зернь тех прямых приневских камней, тот октябрьский сутулый вечерний сумрак города, сеть огней?.. Как шатались, не замечая, что, негаданная, сама первым снегом своим помечала наш маршрут морская зима…

1931

ЛУЧШИЙ ГОРОД

Мы с тобой договорились, повторив сто раз подряд: самый лучший город в мире — это город Ленинград! Отработаем, а к вечеру все шагаем да бубним под нос песенку, и плечи нам кроет белый невский дым… Отлюбили — отгуляли и, не чуя ног, земли,— на Расстанной мы расстались, на Разъезжей разошлись… И не раз я до утра думала — что станется? Как же город Ленинград без тебя останется?.. Ленинград стоит на месте, белый, строгий ночью, только ходим мы не вместе, ходим — в одиночку…

1932

" Будет весело тебе со мною, "

Будет весело тебе со мною, если ты со мной захочешь жить: и спою и расскажу смешное, руки протяну тебе — держи. Приведу к товарищам, к подругам (как я долго этого ждала!). — Вот, — скажу, — еще нашла вам друга, самого хорошего нашла. Жалуйте, любите, не робейте. Он упрямый, ласковый, простой. Но прошу, подруги, не отбейте: я сама отбила у другой. Вот что я товарищам сказала б, вот как жили б весело с тобой — без обиды, горечи и жалоб, без прощаний в полночь на вокзалах…

1932

Песня

(«Слышала — приедешь к нам не скоро ты…»)

Слышала — приедешь к нам не скоро ты. Говорят товарищи: не ждем. Брошу все. Пойду бродить по городу, по дорогам, пройденным вдвоем. До Невы дойду, спущусь по лесенке. Рядом ходит черная вода. На унылой, безголосой песенке вымещу обиду навсегда. Все следы размоет дождик начисто. Все мосты за мною разведут. А приедешь, пожалеешь, схватишься — не найдешь, и справок не дадут.

Декабрь 1933

Воспоминание

(«И вот в лицо пахнуло земляникой…»)

И вот в лицо пахнуло земляникой, смолистым детством, новгородским днем… В сырой канавке, полной лунных бликов, светляк мигнул таинственным огнем… И вновь брожу, колдуя над ромашкой, и радуюсь, когда, услыша зов, появятся сердитые букашки из дебрей пестиков и лепестков. И на ладони, от букетов липкой, нарочно обещая пирога, ношу большую старую улитку, прошу улитку выставить рога… Ты все еще меня не покидаешь, повадка, слух и зрение детей! Ты радуешь, печалишь, и взываешь, и удивляешься, пьянея от затей. Но мне не страшно близкого соседства, усмешек перестарков не боюсь, и время героическое детства спокойно входит в молодость мою. Рассвет сознания. Открытые миры. Разоблаченье старших до конца: разгадано рождение сестры и появленье птицы из яйца. Все рушится. Все ширится и рвется. А в это время — в голоде, в огне — Республика блокаде не сдается и открывает отрочество мне. Сплошные игры держатся недолго, недолго тлеет сказка, светлячок: мы ездим на субботники за Волгу, и взрослый труд ложится на плечо. Джон Рид прочитан. Месяцы каникул проводим в пионерских лагерях. Весь мир щебечет, залит земляникой, а у костров о танках говорят. Республика! Но ты не отнимала ни смеха, ни фантазий, ни затей. Ты только, многодетная, немало учила нас суровости твоей. И этих дней прекрасное наследство я берегу как дружеский союз, и слух, и зрение, и память детства по праву входят в молодость мою.

1933

СЕМЬЯ

И. Гринбергу

Недосыпали. В семь часов кормленье. Ребенок розовый и мокрый просыпался, и шло ночное чмоканье, сопенье, и теплым миром пахли одеяльца. Топорщилась и тлела на постели беззубая улыбка. А пока стучал январь. Светало еле-еле. Недолго оставалось до гудка. Рассвет, рыжее утреннего чая, антенн худую рощу озарял. Мы расходились, даже не прощаясь, шли на работу, проще говоря… А вечером, как поезд, мчался чайник, на всех парах кипел среди зимы. Друг заходил, желанный и случайный, его тащили — маленькую мыть. Друг — весельчак, испытанный работник, в душе закоренелый холостяк — завидовал пеленкам и заботам и уверял, что это не пустяк. Потом маршруты вместе составляли (уже весна прорезывалась с силой), и вдруг, стремглав, окачивали дали, крик поезда сквозь город доносило. И все, чем жил любимый не на шутку большой Союз, и все, что на земле случалося на протяженье суток,— переживалось наново в семье. Так дочь росла, и так версталась повесть, копилась песенка про дальние края, и так жила, сработана на совесть, в ту зиму комсомольская семья.

1933

Ребенок

Ю.Г.

1
Среди друзей зеленых насаждений я самый первый, самый верный друг. Листвы, детей и городов рожденья смыкаются в непобедимый круг. Привозят сад, снимают с полутонки, несут в руках дубы и тополя; насквозь прозрачный, отрочески тонкий, стоит он, угловато шевелясь. Стоит, привязан к палкам невысоким, еще без тени тополь каждый, дуб, и стройный дом, составленный из окон, возносится в приземистом саду. Тебе, сырой и нежный как рассада, родившийся в закладочные дни, тебе, ровеснику мужающего сада, его расцвет, и зелень, и зенит…
2
Так родился ребенок. Няня его берет умелыми руками, пошлепывая, держит вверх ногами, потом в сияющей купает ванне. И шелковистый, свернутый что кокон, с лиловым номером на кожице спины, он важно спит. А ветка возле окон царапается, полная весны. И город весь за окнами толпится — Нева, заливы, корабельный дым. Он хвастает, заранее гордится невиданным работником своим. И ветка бьется в заспанную залу… Ты слышишь, спящий шелковистый сын? Дымят, шумят приветственные залпы восторженных черемух и рябин. Тебя приветствует рожок автомобиля, и на знаменах колосистый герб, и маленькая радуга, над пылью трясущаяся в водяной дуге…