Шрифт:
Они обнимались. Стояли на баке лицом к лицу и держали друг друга в объятьях, так что всякому человеку, случайно увидевшему их, с мостика или пеленгаторной площадки, через иллюминатор камбуза или какого-нибудь из контейнеров, было видно, что они обнимаются. Что они нравятся друг другу. Что они вместе.
Он удивляется, как быстро приходит ответ. Всего через два часа. Он пробуждается от дневной дремы и улыбается, глядя в потолок, смутно припоминая радостный, смеющийся сон, потом садится и несколько раз моргает. Идет к столу и проверяет почту. И вот пожалуйста. Ответ.
Старик!
Спасибо за письмо. Оно пришло очень кстати и вовремя. Как раз перед этим имел телефонную беседу с твоей будущей бывшей и попытался дать ей понять, что от тебя ни слуху ни духу и что я ничего не знаю. Она очень обрадовалась, когда я ей перезвонил и сказал, что ты объявился. У нее, правда, радости малость поубавилось, когда я объяснил ей, что до твоего приезда никакого развода не будет. Потому что ты должен подписать все бумаги лично. И была в легком ужасе после того, как я объяснил, что ты собираешься продать дом. Такое впечатление, что ей хотелось бы, чтобы ты и дальше в нем сидел и ждал, когда она вернется.
Думаю уладить все формальности после твоего возвращения. Буду ужасно рад повидаться.
Юнас.
Андерс улыбается и потягивается, когда в компьютере снова блямкает. Очередное сообщение. С адреса Бенгта Бенгтсона.
Андерс! Только что разговаривала с этим твоим адвокатом. Он утверждает, что ты просил его договориться с посредником о продаже виллы. Извини, но ты этого так просто сделать не можешь. Половина дома вообще-то принадлежит мне. К тому же мы прожили в нем больше тридцати лет. Он полон воспоминаний, не всегда счастливых, конечно, но все же это память. Так что я не собираюсь давать разрешения на продажу. Имей в виду. Можешь спокойно жить там дальше. Это простая справедливость, с учетом того, что из-за тебя пришлось отложить мою свадьбу в Париже, потому что ты просто взял и уехал, совершенно безответственным образом.
Ева.
На этот раз он не склоняет голову набок. Даже и не думает. А ставит пальцы на клавиатуру и отвечает.
Выкупи у меня мою долю. Тогда дом останется тебе.
Иначе он будет продан.
Андерс.
Он закрывает ноутбук и опять потягивается. За окном сияет солнце. На небе ни облачка.
~~~
«Один» движется дальше сквозь великолепный день. Ставит нос на ровную белую поверхность и давит, круша и на миг обнажая ее бирюзовую изнанку, а потом крошит лед под килем, спасая от голода одну-двух саек в луже талой воды, предлагая им взамен океанское изобилие пищи и возможностей, наслаждений и опасностей. Над судном кружит несколько полярных крачек, и Йоран из радарной так вопит, что Ларс, орнитолог, морщится, стоя на палубе, и раздраженно сдвигает наушники. Ну да, видит он этих крачек. Обычные полярные крачки, не с чего так заводиться.
— Но тут еще кое-что. Голубки, например. Только что видел. Прием.
— Голуби? Тут? Прием.
— Ха. Ты чего? Доктор и Ульрика. Стояли на баке и обнимались. Прием.
— Ага. Да я плевать хотел. Прием.
— Ну и плюй. Прием.
На мостике улыбается обычно хмурый Стюре, передавая спутниковый снимок не менее хмурому Лейфу Эриксону, и после минутного колебания Лейф Эриксон решается улыбнуться в ответ, но совсем коротко. Это редкое событие, и вокруг них становится совершенно тихо, два члена команды и три исследователя удивленно смотрят на них несколько секунд, пока Лейф Эриксон не скалит зубы и не издает звук, отчасти напоминающий рычание. Члены команды отворачиваются, а трое исследователей сосредоточенно утыкаются в свои компьютеры, но еще раз удивленно поднимают головы, когда мимо них проходит Хмурый Стюре, напевая себе под нос. Да. Точно. Хмурый Стюре напевает, причем напевает Бетховена. «К Элизе». Впечатление тягостное.
Бернхард и Эдуардо стоят с камерой на четвертой палубе. Эдуардо установил штатив и, наклонившись, наводит на резкость. Что-то серое мелькает на льду, он зумит, и вот появляются очертания небольшого тюленя, лежащего на спине возле своей лунки и нежащегося на солнышке.
— Смотри, — говорит он Бернхарду и выпрямляется. Тот наклоняется и смотрит сквозь объектив, чуть улыбаясь:
— Этого берем. Народ обожает тюленей.
Эдуардо снова склоняется над камерой. Снимает. А тюлень продолжает лежать, словно позируя, он похлопывает себя ластой по животу, чуть поворачивает голову набок. А когда Эдуардо наконец удовлетворен, тюлень переворачивается и, заплюхав к своей лунке, ныряет, взмахнув на прощанье задними ластами.
— Отлично, — говорит Эдуардо.
— Ничего, — говорит Бернхард и закуривает сигарету.
Виктор оправдан перед лабораторией. Новые замеры показали, что содержание ртути в пробах не зависит от его присутствия. Значит, большие цифры — не его вина, просто-напросто содержание ртути в морской воде стремительно выросло всего за какие-то несколько лет.
— Этим надо заняться, — говорит Ульрика, и вид у нее серьезный. — Так что рассчитывай, что придется сходить еще в несколько экспедиций.
— Конечно, — отвечает Виктор. — Еще бы.
Потом он отворачивается и склоняется над приборами, просто чтобы не показать, что внутри у него все дрожит. Не от радости — у него хватает корректности четко сформулировать это для себя. Кто лучше него знает, насколько опасна ртуть? Но у него в этом году защита, и сказанное Ульрикой значит только одно. Что его возьмут потом на ставку. К ней в институт. А кроме того, экспедиция — это здорово. А у него их в перспективе несколько!