Шрифт:
– Да.
– Вот и отлично. Вы мне нравитесь, Виктор Михайлович.
– Вы мне – тоже, Павел Семенович.
– Вырезки сработали?
– Нет. Вырезки опоздали.
– Не может быть.
– Может.
– При встрече расскажете?
– Возможно…
Когда Виктор Михайлович во второй раз встретился с Княгининым, летчик обратил внимание на давно знакомые папки, почему-то очутившиеся на столе Главного. Это были папки с его, Хабарова, отчетами.
– Вот изучаю ваш почерк, – сказал Павел Семенович.
– И как – разборчивый?
– Вполне. У вас много сейчас работы?
– Порядочно.
– Готовится к полету дублер сороковки Севса, это я Знаю, а что еще?
– Во-первых, с сороковкой очень много возни. Подготовительные полеты идут на тридцатке и на тридцать второй; во-вторых, впереди светит совершенно новый агрегат, – летчик поднял и опустил руку над столом, – машина вертикального взлета…
– От которой вы по доброй воле не откажетесь? – спросил Княгинин.
– Не откажусь.
– Ну, а как наша работа?
– Надо разложить по времени.
Они принялись считать, и получалось: февраль, март, апрель будут у Хабарова напряжены до крайности, но справиться можно, если, конечно, не подведет погода, если не обманут производственники, если не случится ничего из ряда вон выходящего…
– Итак, в мае вы наш, – подвел итог разговора Главный. – А пока приезжайте когда сможете, знакомьтесь, вникайте в специфику. Пропуск вам оформят постоянный, я распоряжусь.
Они пожали друг другу руки и расстались. В коридоре Хабаров встретил Марину. Она о чем-то спорила с длинным очкастым парнем.
– Нет-нет-нет, Глеб, вы обещали просчитать к понедельнику, обещали? Сегодня – понедельник, что я должна сказать Павлу Семеновичу? Что?
– А вы, Мариночка, ничего не говорите. Вы ему только улыбнитесь. И он забудет про все расчеты, выкладки и таблицы…
– Вы чудесно придумали, Глебушка! Вот сами идите и сами улыбайтесь, а я посмотрю, что из этого выйдет…
– Ну, Маришечка, разве можно сравнивать несоизмеримые величины – вашу улыбку и мою улыбку?
Хабаров хотел пройти мимо, помахав Марине рукой, но она остановила его.
– Здравствуйте, Виктор Михайлович! Наш?
– Ваш.
– Поздравляю!
– Кого?
– Что значит – кого? Вас поздравляю…
Очкастый Глеб, медленно отступая, попятился к стене.
– Вы куда? – остановила его Марина.
– Считать, куда же еще? Разговаривать с вами бесполезно. Я это только что понял. Тут не только мне, тут самому Кадочникову не на что рассчитывать, – сказал он и показал глазами на Хабарова.
– Ваш друг великодушен, Мариночка, но я прошу иметь в виду, что скрытых талантов во мне куда больше и те таланты куда значительнее.
– Однако!
– Мне уже говорили: от скромности ты не умрешь. И это, наверное, правда. Жалко, староват я стал, Мариночка, а то бы…
– Что "а то бы", что?
– С вашего разрешения, в другой раз. Ладно? Надо ехать, – и он показал на часы.
Хабаров ушел, а Марина все смотрела ему вслед. И никак не могла понять, чему она, собственно, улыбается.
Глава шестнадцатая
Бывает небо почти белое – в пасмурный день надо льдами; бывает розовое на закате и медное; бывает зеленовато-серое – над большим водным простором, если освещено оно косым светом невидимого солнца; бывает сиреневое – на грани дня и ночи, когда сумерки у земли уже густые, а на высоте еще размытые…
И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо – прозрачное и холодное – пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно – дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.
Запах дыма – запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…
Раньше с ним этого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался и взглядывал на штурмана.
– А какое сегодня число, Вадим?
Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.