В эти минуты я старался вложить в свою речь как можно больше тяжеловесности и уверенности, что произойдет именно так, как я говорю. Царевич должен не только понять все это умом, но проникнуться сказанным.

— Теперь ты понимаешь, почему уже через пару-тройку недель может оказаться поздно, а через месяц-полтора и вовсе безнадежно поздно? Кто станет договариваться с человеком, который сидит в осажденном городе без малейшей надежды на успех? — подвел я итог.

— А сейчас?

— Сейчас иное. Смерть отца — тяжкий удар. Федор окажется в растерянности. И совсем хорошо, если я подъеду в Москву именно в те дни, когда Борис еще будет жить.

И вновь односложный холодный вопрос:

— Почему так?

— Сам подумай. В бумаге будет выражено искреннее соболезнование по поводу кончины его отца, который хоть и пытался тебя умертвить, хоть и узурпировал твой престол — впрочем, в этом его изрядно оправдывает незнание о твоем существовании, но был великим в своих деяниях…

И вновь выражение лица, словно мой безмолвный слушатель съел лимон, да не один, а по меньшей мере десяток. Но я проигнорировал явное неудовольствие Дмитрия — перебьется — и продолжил:

— А за выражением соболезнования должно последовать предложение о сдаче и далее про ее условия. Словом, все то, о чем мы с тобой уже писали.

— Я дважды одного не пишу, — выдавил царевич.

Смотри какие мы гордые. Забыл, кто ты есть — хотя да, ты ж до сих пор считаешь себя истинным сыном Ивана Грозного, но тогда сформулируем иначе: «Забыл, в каком ты нынче положении?»

— Возможно, оно и верно, но только в случае, если человек прочел первое послание и дал на него отрицательный ответ. Если же он в глаза его не видел, тут можно написать и второй, и третий раз. Поверь, что твое достоинство от подобного шага не убудет. И вообще, попытка — не пытка, как говорил Берия, — пошутил я напоследок.

Зря. Не стоило этого делать. Дмитрий тут же уцепился за незнакомое странное имя и, воспользовавшись удачным случаем, увел разговор совершенно в другом направлении.

Пришлось пояснять, что Берия — мудрый аксакал в племени мингрелов, которые живут на Кавказе, после чего выкручиваться, когда, каким образом и зачем я там был.

— Чем дальше, тем все больше ты для меня представляешься загадкой, крестник. Все вкруг тебя туманно, все зыбко. Мыслишь ты широко, но тоже как-то с перехлестом. А тут еще и эти видения… — И неожиданная концовка: — Может, напрасно я тебя от обрыва увел, а?

— Может, и так, — равнодушно пожал плечами я. — Тебе о том судить, не мне. Что до меня, то я был готов встретиться с создателем. — И, опережая его предложение, высказал его сам: — А если так уж жаждется, то и ныне не поздно. Дурное дело нехитрое. Сейчас повелишь, а к вечеру меня уже и не станет.

Царевич недовольно поджал губы. Так оно и есть — думал попугать меня, да не вышло, а сейчас и заикаться нет смысла.

— Вот только жаль мне тебя, — продолжил я. — С кем ты тогда останешься? С ляхами? Чтоб шкуру спасти, они сами тебе голову отрежут. Да и у бояр, стоит Басманову только подойти к Путивлю, главная думка будет не об обороне города, а как бы половчее откупиться твоей головой перед Федором за свою изменную вину. Казаки же… Худого о них не скажу, воины справные. Но это пока царские воеводы бездействуют, а как себя поведут, когда Басманов придет, — бог весть.

И вдруг он решился, отчаянно тряхнув головой, словно сгоняя с себя сомнения.

— Быть по сему! — как-то бесшабашно заявил он. — Ежели тебе не верить, то на кой ляд ты вообще мне сдался? Проще отсрочку казни отменить, дескать, окончилась она…

Ах, вон ты, стало быть, как!

А я-то думал, ты и впрямь решил помиловать, а у меня, оказывается, лишь отложено.

Теперь понятно, почему я нынче не ходок на пирушки по вечерам. И рекомендация пореже выходить из комнаты — разве только для трапезы, на занятия или поупражняться с шляхтичами на саблях, а вот бесцельные прогулки нежелательны.

Еще бы, осужденного к смертной казни с набольшими боярами за один стол сажать — последних унизить.

И вообще, нечего тут где ни попадя шляться, глаза почтенной знати мозолить.

Ну-ну, пой, птичка, дальше. Дятел ты наш голосистый.

— А уж коль верить, так во всем… окромя видений, — сделал Дмитрий хитрую оговорку. — Воля твоя, крестничек, а с этим я обожду, ибо не укладывается у меня в голове, яко оное вообще возможно. — Он вновь украдкой покосился на мои руки. — Что до предложения твоего — тут иное. И бумагу составим, и печать к ей прицепим, и тебя в Москву отправим, но не враз, а по получении оттуда обещанного тобой известия. Поверь, мешкать не станем. Ныне, скажем, придет, а к завтрему поутру в путь двинешься. Годится таковское? — И вопросительно уставился на меня.

С паршивой овцы…

— Годится, государь, — кивнул я.

С этого дня все у нас пошло по-прежнему, как занятия, так и откровенные разговоры.

Правда, последние теперь были — с учетом рассказанного мною в день казни — более практичные и… более сдержанные. То есть откровенность в них присутствовала, а вот былая задушевность — увы.

Да и откровенность, если призадуматься, половинчатая. Создавалось ощущение, что Дмитрий меня все равно опасается, а потому не раскрывает своих замыслов до конца.