«Ну и пускай теперь сам выкручивается», — решил Мосальский, который и в сем дельце заранее выговорил себе самое безобидное — свести Дугласа с Ксенией да присмотреть, чтоб стрельцы быстро задавили старуху-мать.

А уж с самим Федором пусть разбирается Голицын — надо было поклониться сразу, а не ехать к государю только из-под Кром.

Перепалка не стихала. Словно услышав потаенную мысль Снегиря, священник произнес:

— Ведомо мне оное словцо. А ежели и впрямь поведать чего решили Федору Борисовичу, так повелите ратникам выпустить его, — отец Антоний кивнул на входные двери, возле которых стояли два отчаянно зевающих стрельца, дежурившие по повелению Басманова всю ночь, — и он сам к вам выйдет на крыльцо.

— Негоже царевичу, хошь и бывшему, к боярам выходить, — возразил Голицын.

— Не по чину, — добавил Рубец-Мосальский.

Все время молчать ему показалось неудобным, да и кто ведает, что потом могут наговорить Сутупов с Голицыным Дмитрию.

— Опять же и словцо сие тайное, кое надлежит ему одному услышать, — вовремя встрял Сутупов.

— А я сказываю, — непримиримо ответил отец Антоний, — вот шесть, что ненавидит господь, и даже семь, что мерзость душе его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную…

— Да ты в своем ли уме, отче?! — Краска столь густо заливала лицо Голицына, что оно было уже багровым. Он решительно поднялся по ступенькам и, понизив голос, чтоб не слышали понемногу собирающиеся в отдалении любопытные горожане, потребовал: — Отыди, отче. В остатний раз тебя призываю, ибо мы пришли ныне о мирском с им глаголить, а не о духовном, потому ты тут без надобности.

— Вам глаголю, чада неразумныя, — словно не слыша боярина, продолжал отец Антоний, вздымая крест высоко над головой, — одумайтесь, пока не поздно, ибо господь моими устами упреждает вас всех от греха не содеянного…

— Уйди! — рявкнул потерявший последнее терпение Голицын.

— Да вот и грамотка оная со словом государевым! — взвизгнул Сутупов, обращаясь к тревожно загудевшей толпе и вытаскивая из-за пазухи какую-то тоненькую трубочку, с которой и впрямь тяжелыми блямбами свисали две свинцовые печати.

— Слыхал, что думный дьяк сказывает?! — заорал Голицын.

Но должного эффекта на отца Антония демонстрация государевой грамоты не возымела. Он продолжал вещать все так же громко и отчетливо:

— А те, кто слышит меня, но не внемлет, прокляты будут в веках, яко было проклято потомство Иуды Иска…

Договорить у священника не получилось. Сила слова, увы, в который раз оказалась слабее силы тела и… силы боярских рук. Взятый Голицыным за грудки и отброшенный вниз, он кубарем покатился по лестнице.

Приземлился отец Антоний тоже неудачно — виском о последнюю ступень.

Толпа разом охнула и вновь загудела, но на сей раз в этом гомоне было куда больше угрожающих ноток. Послышались и злые выкрики.

Однако боярин, успокаивая себя тем, что ни один на помощь священнику не ринулся, во всяком случае пока, поспешил с пояснениями.

Тыча толстым пальцем в распростертого отца Антония, по лицу которого, начинаясь от правого виска, неспешно потекла алая струйка, он заорал:

— Али не зрите, что он не в себе был?! Да к тому ж ничего с ним не стряслось, жив-живехонек. — И зло добавил, как припечатал: — Прихвостень годуновский! — Но, понимая, что промедление чревато, отрывисто распорядился Молчанову, командовавшему стрельцами: — Двоих оставь тута. Пущай подсобят божьему слуге, хошь и обезумевшему. Шестерых самых-самых с нами, а остатние близ крыльца и на двери с десятником. Да пущай ентих квелых сменят, — кивнул он на нетерпеливо переминающуюся с ноги на ногу ночную стражу, жаждущую побыстрее уйти домой. — И чтоб ни один сюда не прошмыгнул, пока… пока мы тайного слова не зачтем!

Снегирь даже не думал, кидаясь к священнику, что тем самым он может ловко увильнуть от мерзкого дела, — просто ринулся, и все.

Лишь потом, заботливо вытирая с его раны кровь, он понял, что его с собой не взяли, оставив подле отца Антония, и он еле слышно прошептал продолжавшему пребывать в беспамятстве священнику:

— Благодарствую, отче…

— Ты, ты и ты, — быстро указал Молчанов на тех, кого выбрал и, воровато оглянувшись на все ближе подступающую к крыльцу толпу, которая увеличилась до сотни, метнулся следом за вошедшими внутрь…

Все это я узнал только потом, а пока в душе все сильнее подавало голос тягостное предчувствие, что я безнадежно опаздываю.

Оно уже не просто шевелилось, а ворочалось во мне, как потревоженный медведь в берлоге, а значит, дебаты с несговорчивыми караульными надо срочно заканчивать, и если не выходит мирно, то пусть будет… как будет.

Я еще раз все прикинул.

Получалось не ахти.

Яузские ворота были построены хитро, и проход в них вел не по прямой, а зигзагом.