— Так что же делать, если государству угрожает неведомый враг? — вдохновенно вещал я. — С ним, как известно, можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю, но так как первого частенько не хватает, то приходится прибегать и ко второму.

— Стать зверем? — усомнился Федор. — Гоже ли?

Вошедшего отца он не видел, сидя к нему спиной, а потому вел себя как обычно, то есть раскованно и непринужденно, к чему я старался приучать его чуть ли не с самых первых дней — уж очень давил на него авторитет бати, в присутствии которого он вообще порой терялся.

— А ты вдумайся, царевич. Отчего это древние эллины отдавали Ахилла и прочих героев на воспитание кентавру Хирону? Только для того, чтобы они приобщились к его мудрости, или еще кое-зачем? Я зрю в этом ясное указание, что истинный герой или государь должен совмещать в себе обоих, оставаясь человеком, но при необходимости умея выпустить из души и зверя. Причем зверь должен непременно соответствовать обстоятельствам: где львиная шкура коротка, там надо подшить лисью. Коль перед тобой на пути выставили капканы — стань лисой, а чтоб отпугнуть волков, превратись во льва. И весь секрет управления заключается в том, чтобы знать, когда следует быть тем или другим.

— Но ты же только что сказывал о чести, доблести, прямодушии и прочих добродетелях. Как же, став зверем, сохранить их? — запротестовал царевич.

— Увы, Федор Борисович, чтобы удержаться у власти, неуклонно следовать добродетели не только вредно, но и опасно. Но и от своих прежних слов не отказываюсь: надо делать все, дабы выглядеть в глазах людей, будто ты и сострадательный, и милостивый, и благочестивый, ведь люди большей частью судят только по внешнему — увидеть дано всем, а потрогать руками — немногим.

— А на самом деле зверь… — упавшим голосом протянул Федор.

— Да зачем же зверь?! — возмутился я. — И внутри будь таким же. Речь идет совсем о другом — ты должен быть готов в любой миг проявить и противоположные качества, если без них никак не получается обойтись. То есть старайся творить добро, но помни, что при необходимости нельзя бояться и зла.

— Но ведь кто-то, да и не один, все равно узрит, что я…

Он даже договаривать не стал — так ему было неприятно произносить слово «зверь».

— Увидят немногие. И беды в том нет — спорить с подавляющим большинством, тем более за спиной которого стоит государство, они не посмеют. Они и сами побоятся произнести такое, а если и скажут, то их затопчут прочие. Пойми, что судят о государях по тому, в каком состоянии их держава, поэтому ты будешь всегда оправдан, но только в случае, если сохранишь власть и одержишь победу над всеми врагами, как внутренними, так и внешними. А уж какие ты употребил для этого средства, неважно — все равно их одобрят.

— Грех, — строго произнес Федор.

Я усмехнулся и твердо заверил:

— Церковь тоже простит — она добрая, когда грешат правители, тем более не по собственной прихоти, но для блага страны. Вспомни, ты сам рассказывал мне, как лихо резал новгородцам носы и выкалывал глаза великий Владимирский князь Александр Ярославич. Зато он — победитель, потому ныне и святой.

— Но он творил и благо — запротестовал Федор.

— Никто не спорит, — согласился я. — В прочих делах добра за ним можно подсчитать куда больше, так что свое зло он искупил, и даже сторицей — все так, вот только святые зла вообще не творят. Так что с церковью все утрясется, поверь.

— А если попытаться вовсе без оного зла обойтись? — робко осведомился царевич. — Яко Христос заповедал — за зло добром…

— А теперь вспомни, чем все для Христа закончилось, — сурово посоветовал я. — И поверь, что с тех пор времена не изменились, а если и да, то далеко не в лучшую сторону.

— Тогда яко мне? — растерялся Федор. — Злобствовать?

— Некто спросил Конфуция: «Правильно ли говорят, что за зло нужно платить добром?» Учитель сказал: «А чем же тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро — добром». — Я развел руками. — По-моему, проще не скажешь. И запомни: от государства, как и от его правителя, вовсе не требуется пытаться превращать земную жизнь в рай, из этого все равно ничего не выйдет, но требуется иное — помешать этой жизни окончательно превратиться в ад. Да и вообще, управление державой — занятие жестокое. Добрый нрав в таком деле лишь помеха.

— И иначе никак? — Глаза царевича наполнились слезами.

Ну чисто дитя.

И я поймал себя на мысли, что очень хочется погладить Федора по голове и произнести нечто утешительное, успокаивающее, сказать, что можно, конечно же можно и иначе. Только это очень трудно и тяжело, но в первые дни правления можно и попытаться, хотя бы для того, чтоб убедиться в неправильности…

Вот только если он попытается, не будет у него последующих дней.

Совсем.

И я мрачно ответил: