Кроме того, я до конца уверился и в том, что он — не Отрепьев. То есть все мои первоначальные догадки подтвердились на сто процентов.

А что до настоящего сына стрелецкого сотника Богдана Ивановича Смирного-Отрепьева, то его я тоже успел тут повидать.

Более того, я ухитрился с ним пообщаться и даже заслужить его доверие и симпатию.

За стол к себе царевич его не приглашал — манеры монаха, мягко говоря, оставляли желать лучшего, вдобавок изрядно запачканная ряса требовала немедленной стирки, да и рожа, густо заросшая бородищей, тоже.

Однако помог… почерк.

Дело в том, что у меня он весьма скверный. Не иначе как я унаследовал его от папы-врача. Правописание и неразборчивость букв у людей этой профессии давно стали притчей во языцех.

У Отрепьева же он был отменный, сколь ни удивительным это покажется, глядя на громоздкого увальня-бугая — широкоплечего, грязноватого и с вечным перегаром изо рта.

А так как Дмитрий не делал тайны из его присутствия в своем стане, даже напротив — иногда рекламировал, когда надо было наглядно доказать вранье царской власти, то поручил переписывать мои каракули именно ему.

Более того, учитывая, что все фразы написаны по-латыни, а по-русски лишь перевод, я порекомендовал, а царевич согласился, чтобы мы с Отрепьевым трудились в одной комнате. Ну не бегать же ему то и дело, выясняя, какая именно латинская буква — t или l — стоит у меня в тексте. А здесь m или n, а тут d или b, а там…

Ну а когда сидишь целый день бок о бок с человеком, то поневоле завязывается разговор, плавно перетекающий в живой диалог, а там и в задушевную беседу.

К тому же я постоянно выручал монаха, которого вообще-то, оказывается, надо было называть отцом Леонидом — именем, данным ему при постриге. Дело в том, что без хорошей винной порции работать он не мог.

Какая уж тут каллиграфия, если руки ходуном ходят?!

Царевич понимал это, но в то же время, не желая, чтобы он надирался, распорядился, чтобы Отрепьеву выдавали утреннюю «чашу», не более. Больше наливать ему отказывались. А тут я со своей фляжкой, которая всегда полна.

Под пробку.

Причем заполнял я ее не в течение дня — могли заподозрить, а вечером, поэтому никто из слуг этому значения не придавал.

Неудивительно, что отец Леонид ближе ко второму вечеру воспылал ко мне жутчайшей симпатией.

Разумеется, я старался не злоупотреблять вином.

Мало того что мужик должен делать свое дело, так и мне вытягивать какие-то сведения из пьяного в зюзю тоже затруднительно.

Это лишь в фильмах показывают — чтоб человек разболтал какие-либо секреты, его необходимо накачать вусмерть.

На самом деле такого экстрима вообще не требуется — достаточно, чтобы он впал в состояние эйфории, которая наступает почти вслед за трезвостью, давая обманчивую легкость, некое высвобождение всех чувств и насквозь фальшивый полет мыслей.

Их-то так и тянет немедленно выложить собеседнику — всегда приятнее разделить полет с напарником, а не парить в одиночку.

А как же иначе, если мысли эти как минимум — весьма значительны, а как максимум — вообще гениальны. Причем параметры оценки зависят исключительно от самооценки — вот такой получается жизненный каламбур.

У Отрепьева они были если и не гениальны, то очень близки к этому.

Я не возражал.

Далее тоже все просто. Достаточно прикинуть на практике, на какой период времени действует одна доза, после чего остается лишь… наливать следующую.

Вот он у меня и скользил день-деньской этой самой мыслию по древу, растекаясь от самых корней, то бишь воспоминаний детства, до верхушки кроны, то есть до наших дней.

Правда, при всем том крышу у него не сносило, и некие события выжать из Отрепьева мне удалось лишь на четвертый или пятый день, да и то, как я подозреваю, не все.

Впрочем, мне хватило и его коротких воспоминаний, чтобы не только подтвердить свои мозаичные картинки, но и составить новую, которая вновь нарисовалась в моем воображении.

Когда наша с Отрепьевым работа закончилась, мне стало окончательно понятно, не только как запутались царские сыщики, или как там они именовались, в именах и фамилиях, но и как все произошло далее.

Нет, в кое-каких деталях я мог ошибиться, но в целом…

А уж что касается первой после долгой разлуки встречи Лжедмитрия с Отрепьевым, то тут, можно сказать, и стеклышек не было. Скорее уж ярко разрисованное цельное витражное стекло, поскольку монах Леонид частенько вспоминал именно ее.