— Значит, так: Авраам родил Исаака, Исаак — Иакова, Иаков — Иуду, а этот последний познал на большой дороге свою сноху Фамарь. Также я запомнил, что Лот слишком много пил со своими дочерями, а праотец Иаков обманул сначала своего брата, а потом тестя, а Соломон завел себе тысячу жен, а потом стал ныть, что все суета. Ах да, — вспомнил я, — чуть не забыл. Я прочитал еще Откровение Иоанна Бого слова, в котором он, как я понял, сокрыл все, что знал. Неясно мне только одно: из-за чего, собственно, столько претензий к Пилату? Из-за того, что он не стал вмешиваться во внутренние дела чужой страны?

Сдержать смех от столь шарлатанского изложения Дмитрий даже не пытался.

Держась за живот, он всякий раз покатывался от хохота в течение нескольких минут и лишь после этого начинал пояснять мне, что все это не главное, а истинная суть в другом.

Я не ерничал, не ехидничал, и царевич понемногу успокаивался, но потом, бросив случайный взгляд на мои руки, покоившиеся на столе, вздрагивал, осекался и замолкал на полуслове.

Еще бы.

Это только с одной стороны я в одночасье стал белым и пушистым, абсолютно ни в чем ему не переча, зато с другой…

Он ведь неспроста смотрел на мои руки. Не иначе как Квентин поделился с ним своим удивлением — отчего это его друг Феликс листает страницы Библии руками… в перчатках. Вроде бы сам он объясняет это тем, что в светлице холодно, но надевает их лишь при чтении.

Я специально предпринял эту своего рода контрмеру. То есть, с одной стороны, вроде как принимаю крещение, а с другой…

Вот и пусть думает наш православный католик об истинных причинах такой странности в моем поведении.

Но Дмитрий размышлял недолго. Как раз накануне нашего с Квентином крещения он под явно надуманным предлогом попросил вернуть ему Библию — дескать, надо кое-что уточнить.

Я принес, но руки мои были в неизменных перчатках, да еще черного цвета.

Царевич внимательно посмотрел на них, отошел в дальний угол своей комнаты и, сделав вид, что копается в каких-то свитках, небрежно попросил меня:

— Открой Песню Песней царя Соломона. Хочу вместе с тобой насладиться дивными строками.

Я невозмутимо открыл Библию, начав перелистывать страницы.

— А что это ты в голицах [82] ? — раздалось за моей спиной.

Я вздрогнул, изображая испуг:

— Как-то незаметно ты подошел, государь. Даже не по себе стало.

— Так пошто голицы напялил? — повторил вопрос Дмитрий.

— Холодно на улице, вот и зябнут руки, — хладнокровно пояснил я.

— Так у меня-то тепло, а ты все в них, — ухмыльнулся царевич.

— Это верно, — согласился я.

Вообще-то в его потаенной палате обычно царила прохлада. Да иначе и быть не могло — она же расположена на верхнем ярусе собора и печки не имела, а от жаровни с углями прок был, но невелик.

Зато сегодня Дмитрий предусмотрительно повелел принести сразу три жаровни, так что в палате и впрямь было жарковато.

Словом, перчатки пришлось стянуть, но к тому времени нужная страница была найдена, и царевич вновь не успел ничего выяснить. Тогда он заметил мне:

— Не то место. Листай далее.

«А вот притворяться ты, парень, умеешь плохо, — отметил я. — Хоть бы для приличия заглянул в книгу, прежде чем так говорить».

Пришлось перевернуть еще несколько страниц, на сей раз голыми пальцами, прежде чем он удовлетворенно кивнул и остановил меня, облегченно, но в то же время разочарованно вздохнув, после чего замер, посмотрев на мое искаженное от боли лицо.

— Тебе плохо, княже? — испуганно спросил он.

— Легкий приступ головной боли, — пояснил я, кривя губы.

— Так я лекаря позову. — Он метнулся к двери.

— Не стоит, государь, — остановил я его. — Уже все прошло, так что ни к чему беспокоить почтенного человека из-за каких-то пустяков.

Он застыл на месте, с недоверием вглядываясь в мое улыбающееся лицо, и только тут до него стала доходить причина.

Царевич перевел взгляд на мои руки. Книги они уже не касались.

— Ну-у, коль все прошло, переверни еще одну страницу, — сказал он, подойдя к столу. — Хочу глянуть далее.

Я немного поколебался, но просьбу выполнил.

— А теперь еще одну, — потребовал он и вновь впился взглядом в мои окаменевшие скулы.

Полное ощущение, что я сдерживаю крик от нестерпимой боли.

— Опять голова? — поинтересовался он с легкой, еле уловимой иронией.

Сочувствия в голосе я не заметил.

— Да, государь, — подтвердил я. — Но лекаря все равно звать ни к чему. К тому же голова — предмет темный и изучению не подлежит. — В качестве дополнения, чтобы стало совсем понятно, я еще и улыбнулся одними губами, чтобы он мог заметить мои крепко сжатые зубы.