От коньяка все кругом казалось подернутым полуденной дымкой харматтана. Эгбо видел, что ищет конца, самоуничтожения. Он не знал женщин. Почему бы не Сими? Почему бы не Сими раскрыть ему одну из тайн бытия? Он ответил себе, что дело не в этом. Все было гораздо серьезней, ибо истинное положение вещей лишало его возможности отступить. Как безумец, он поднялся, ошеломленный необыкновенно простой мыслью. Вот почему он преследует ее — он пришел сюда, чтобы увести ее навсегда от этой толпы. Взять ее в жены. Он вспомнил свое упорство, отшельническую жизнь, безразличие к другим женщинам — неужели же он пошел на все это ради одной ночи? Нет, он уведет ее навсегда. Сими должна жить с ним под одной крышей.

Он стоял рядом с ней, и она твердила ему «нет, нет и нет». Эгбо не слышал.

— Я не хочу танцевать.

Эгбо не слышал.

— Уверяю вас, я устала. Я не люблю этот танец. В другой раз — хорошо?

Но как она может не танцевать с ним, когда он должен сказать ей о столь важном, а через мгновение она возьмет и исчезнет? Он много слыхал о ее способности таинственно исчезать. Вот Сими в центре толпы — и вдруг ее нет: скрылась, и неизвестно с кем. После этого Сими не появлялась на людях и не принимала гостей в течение долгих недель.

И как она может так мучить его и перечить и говорить «в другой раз», когда к другому разу, наверно, придется готовиться дольше, чем к этому. Зачарованный, неумолимый, он вдруг обнаружил, что тянет ее за обе руки и настаивает:

— Но мне нужно вам столько сказать!

— А что, вы не можете сказать это здесь? — Голос ее был тягуч, она не сердилась и не поощряла.

Эгбо прирос к полу... Разве это не чудо? Твое лицо глаже морского песка во время отлива, только ни одному крабу не взбредет в голову проползти по нему, ни один сорванец не вздумает поцарапать тело купающейся дочери рек... Царица моря... дочь Иемои...

— Послушай, друг, ступай-ка отсюда. Ты видишь, дама не хочет танцевать.

Незнакомец, человек, которого он видит впервые, который ничего для него не значит, берется за нее отвечать. Я никогда не предстану пред ней таким зеленым юнцом... никогда... рядом с этими людьми, богатыми и значительными... О чем я только мечтал?.. Но вот так потерять голову, слушать слова какого-то прилипалы, чувствовать на своем запястье грубую руку, липкую от вина, — стряхнуть ее, оттолкнуть...

Эгбо услышал, как его собственный голос заглушил музыку:

— Убери руки!

Слава богу, никто меня здесь не знает. Вывалять бы этого типа в пьяной блевотине...

— Убирайся-ка сам, дружок! — И он снова потянул Эгбо за руку. — Кто ты такой, чтобы здесь разоряться? — Еще двое опекунов угрожающе поднялись с мест.

— Оставьте его в покое, — вмешалась Сими. — Что вы пристали к мальчику?

Мальчик! Так вот кто он, мальчик!

Как-то, где-то он сел. Встать уже невозможно, да и не время теперь уходить. Ожидание не было мукой, ибо он ничего не видел и ничего не слышал. Он не заметил даже, как Сими исчезла.

Прошло несколько часов или, может, минут, и острое личико со шрамом приблизилось к нему в седьмой раз.

— Да, да, принеси еще. Виски.

— Слушаю, сэр. Мадам ни нпе йин.

— Что?

— Мадам. Желает ни нпе йин ва.

Эгбо дико озирался, не в силах поверить словам Сими нигде не было. В ярости он схватил мальчишку за ухо, стукнул его в другое.

— Ты что, надо мной смеешься?

Извиваясь от боли, мальчишка божился, что не смеется.

— Ну, выкладывай. Какая мадам? Где? Где?

— Нта. Вон ва нну такси.

Усилием воли Эгбо заставил себя протрезветь, чтобы избавиться от наваждения. Но он по-прежнему видел мальчишку и слышал его настойчивые слова.

— Сдачу, сэр. — Но Эгбо не мог думать о сдаче...

Дверца такси была приоткрыта. Сими сидела в глубине машины. Эгбо не мог сдвинуться с места.

— Что с тобой? Иди же сюда!

Проклиная свою неуклюжесть, Эгбо забрался в машину.

В день моего торжества, в день моего торжества... он вспоминал слова видавших виды ребят о том волнении, которое может привести к катастрофе... Бессилие? Боже, в час испытанья не дай мне стать мокрой тряпкой...

— Знаешь, тебе не стоит задираться с большими людьми. Тебе же будет хуже.

Но Эгбо не мог даже взглянуть на нее. Он думал лишь о побеге, мечтал быть где угодно, но только не здесь, и комната Деджиаде казалась ему прибежищем покоя и вечного счастья. Лучше отказывать себе во всем, нежели так идти к унижению. Как он стал таким дураком? Он пришел к ней, помня лишь похвальбы мальчишек да еще урок в четвертом классе, урок, который теперь показался ему непристойным, теперь, когда он был рядом с высшей реальностью и противоборством.