Такси остановилось, и он полез за деньгами, но Сими положила руку ему на карман.

— Береги деньги. — Он вздрогнул.

Дома она заперла дверь и повернулась к Эгбо:

— Не волнуйся. Ты не очень опытный. Вернее, совсем неопытный.

...Что я могу ей сказать? Скажи я слово, моя похвальба лопнет, как мыльный пузырь. Неужели все женщины видят мужчин насквозь? Неужели все они могут раскусить нас с первого взгляда?..

Она прошла в дальнюю комнату, и Эгбо огляделся. Он понимал лишь то, что Сими была поблизости.

...в час моего...

Сими вернулась. Он делал все, чтобы не бредить вслух.

...Боже, Боже, если это грешно... Боже, пусть я буду ходить целый год с опущенной головой, но этой ночью, этой единственной ночью, да будет дом ее моим храмом, и пусть я вовек не увижу света, кроме света, идущего от нее...

Он стиснул зубы до хруста.

— Ты совсем юн, — говорила она, стоя перед ним на коленях с запрокинутой головой. Эгбо, забывшись, глядел на нее. В нем царила такая скорбь, такой страх за нее, что он спросил себя, а не любовь ли это. Но прошел миг, и она шутила, хотя лицо ее, как всегда, оставалось серьезным.

— Как у тебя колотится сердце. Не надо так волноваться.

Она коснулась его, и Эгбо почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. И он почувствовал себя в опасности и, чтобы спастись, спросил:

— Ты никого не любила?

— Тсс!

Сквозь стиснутые зубы дыхание с шумом вырывалось наружу, выгоняя слова, которые он был не в силах понять, слова, за которые он хотел ухватиться.

...я тот флюгер на аэродроме Варри, который летит по ветру и никнет к траве, когда ветра нет...

— Милый, о чем ты?

...Флюгер под ветром, который никнет к траве, когда ветра нет...

— О чем ты?

Мысль его проплывала над всей его жизнью, и он думал о том, что значит происходящее для прошлого и для будущего.

...Боже милостивый, пусть я не увижу света...

— О чем ты, милый?

...Ибо восторг грешен, а этот восторг погибелен. Деджиаде, Деджиаде, завтра я тебе расскажу, Деджиаде, какая простая жизнь у тебя, какая простая и мертвая.

...В невидимом глазу потоке лодка его пробирается сквозь высокий тростник и не тонет, о Боже, не тонет утлая лодка...

— Милый, скажи мне, о чем ты?

...и не гниет на отмели, наполненная водой... темная лодка плывет в низком тумане... да буду лежать я во тьме, рыдать во тьме...

Было чистейшим безумием ссориться с девушкой в это утро, но Саго впервые увидел ее шкаф: до этого он никогда не бывал в ее спальне, а все время ее препирательств с теткой и матерью просто проспал. Дехайнва спровадила их к автобусу и теперь устроила в комнате кавардак, торопливо одеваясь, чтобы поспеть на работу. Шум разбудил его, и его налитые кровью глаза уставились на две блестящие ручки ее гардероба.

— Ты это купила сама? — с трудом произнес он.

— Что?

— Гардероб. Ты купила его сама? — Он перекрикивал вновь начавшийся дождь; от напряжения раскалывалась голова, но он не желал униматься.

— Если ты решил, будто я у кого-то на содержании, ты заблуждаешься.

— Уж конечно не у меня.

— Тебе это не по карману.

— Нашла чем хвалиться.

— Послушай, я не спала всю ночь, а мне надо идти на работу, так что прибереги ругань к моему возвращению.

— Все женщины в этой проклятой стране так и напрашиваются на ругань.

Втискиваясь в тесное платье, она плясала, как пойманная рыба, но Саго не мог засмеяться, потому что or напряжения у него раскалывалась голова. Дехайнва взялась за ручку гардероба и, распахнув дверцу, скрылась из глаз Саго. Дверца остановилась перед его носом, и он вздрогнул от отвращения.

— Ты мне не ответила. Ты сама платила деньги за этот чудовищный гардероб?

— Вот именно. Приляг поудобнее и продолжай в том же духе.

Только теперь Саго вспомнил о ночных посетительницах. Медленно перед ним разворачивалась сцена, свидетелем и участником которой он был, пока мрак не сомкнулся вокруг него. Медленно возвращались подробности, и, трезвея, он думал о том, в какое положение он поставил Дехайнву. Он даже почувствовал себя виноватым и осторожно спросил:

— Кажется, это была твоя родня?

— Нет. Просто кровожадные ведьмы из родных мест. И какого черта ты разорался?

— Не знаю... понимаешь... правда... они меня так напугали. Особенно та, непристойно грудастая.

— Это моя мать. А теперь заткнись!

— Прости, я только хотел...

— Неважно, что ты хотел. — И вместо того, чтобы аккуратно напудриться, она с размаху хлопнула пуховкой по щекам. Пудра взлетела, забилась в прическу, густо осела на сером платье. — Видишь, что ты наделал?