Эгбо содрогнулся при мысли, что молитвы Деджиаде будут услышаны и что ему придется с позором вернуться домой. Он шагал по университетскому городку, и страх его возрастал. Точка зрения Деджиаде внезапно показалась ему разумной, справедливой и дружеской. Набожность его приводила в трепет, а от текстов в рамочках на лбу проступал холодный пот. В отчаянии он начал молиться.

— Боже милостивый, дай мне сегодня согрешить. Забудь о моем жалком существовании и благослови моего друга и его книги. Пусть его чистота еще ярче светит рядом с моей греховностью.

В таком самоотречении тоже есть доля набожности, рассудил Эгбо. В конце концов, он молил лишь о том, чтобы жертва его была принята.

В третьем по счету ночном клубе он обнаружил Сими. Ее он увидел не сразу, но эта толпа могла собраться только вокруг нее. Весь внутренний дворик был полон Сими, отчужденной, бесстрастной и безразличной. Те, кто хвалился, что Сими любила их, что она не могла без них жить, не вызывали у мира доверия, ибо Сими всегда казалась далекой, и отдаленность делала ее непорочной в глазах людей. Складывалось впечатление, что у Сими не было никаких связей с окружающим миром, и те, с кем она спала, приходили в отчаяние, ибо неизменно убеждались, что ничего между ними не было. В холодных глазах Сими, цветом похожих на печень, всякое повторение было бы кощунством. И она не могла пресытить собою тех, кто никогда не владел ею, и призрак надежды сводил их с ума, и они не могли исцелиться.

«Царица Улья, — думал Эгбо. — Ради нее мужчины выплясывают и корчат жалких шутов». Он стоял, не решаясь сесть за стол и потребовать выпивку, ибо это обрекло бы его на путь к зверю, который таился в засаде и был готов его проглотить. Так когда-то мальчишкой, в ранние годы гражданской авиации стоял он на неухоженном, заросшем поле аэродрома Варри и ждал, что его проглотит маленький неуклюжий самолет. Эгбо был с теткой, он размышлял о безрассудстве женщины, рискующей жизнью ради торговли тряпьем. И он снова вспомнил, как внезапно погибли отец и мать, преподобный отец Джонсон и его жена, княжна Эгбо. На его букваре тетка собственноручно надписала «Эгбо», и он на всю жизнь сделался Эгбо. Став постарше, он понял, что не в силах грустить по фамилии Джонсон.

— Ты поедешь учиться в Лагос, — сказала тетка, — в Лагос, как все цивилизованные люди. У деда-язычника ты научишься разве считать жен и выручку с контрабанды.

И ему вспомнилась роща, сырость и запах берега, и страх пропал. Он не желал лезть по трапу, он дрался, кусался, цеплялся за перила, даже оказавшись в самолете, он бросился к окну, чем рассмешил пассажиров. Дрожь мотора успокоила его на мгновение, но рыдания снова прорвались наружу. Но затем он увидел в окне поля — такими он видел их в детстве, когда играл в самолет. Эгбо притих. Он взглянул вниз, на реку и плакучие мангры и уселся в кресле, прямой и спокойный. Теперь в окне было небо, лучистое, как павлиний хвост, и он повернулся к тетке: «Мама, скажи, это здесь живет бог?»

Страх утонул, как мертвая птица в реке. Весь остаток полета Эгбо проспал.

Эгбо присел за столик, нервно ощупал пачку денег в кармане для пущей уверенности. Подбежал мальчишка с широким рубцом на остреньком личике. Он долго стоял перед ним, пока Эгбо не сообразил, что тот ждет заказа.

— Виски. Нет, коньяк с лимонадом. Пожалуйста, двойной. И лимонад.

Мальчишка умчался, а Эгбо встал. Пришло время действовать, сейчас, сейчас, еще до того, как он пригубит спиртного. Сейчас, сейчас, пока она не подняла глаза и не узнала его. Отчаяние в нем было непобедимо.

Все получилось удивительно просто. Он пригласил Сими, и она поднялась, небрежно, ничего не обещая, просто поднялась, словно все время ждала, что ее пригласят. Эгбо извинился за холодные руки и ловко повел ее, ибо всегда отличался в танцевальном классе для старших школьников.

Я касаюсь ее, думал он. Неужели этого недостаточно? Если пойти дальше, можно все погубить. Не надо спешить. Нужна долгая осада до того мига, когда можно не спрашивать. Может быть, заходить к ней домой, конечно, когда его допустят в круг избранных.

Он сам удивился, что нашел нужные слова:

— Что прислать вам на стол? Виски или, может быть, джин?

— Ты очень юн, — сказала она. — Не сори деньгами.

Обескураженный, он подвел ее назад к обществу и заметил, что вино на столе было не в стаканах, а в бутылках. А он ее спрашивал о такой малости!

Вечер был глух и непроницаем, но Эгбо стоял на страже. Мужчины приходили и уходили ни с чем, бизнесмены, юристы, самоуверенные врачи, ибо медицина была в почете, как признак высокого интеллекта и победа над самой сокровенной тайной белого человека. Сими была кустом шиповника в ночи, вокруг которого роятся и перед которым тщетно сгорают светляки.

Здесь были и прихлебатели, которых она терпела, как защитников, посыльных, изобретателей и исполнителей ее прихотей. Эти люди передавали другим женщинам нелестные суждения Сими о них и сами тешились несбыточными мечтами. Эгбо сидел в стороне, снедаемый злобой и ревностью, и глотал коньяк, пока он не наполнил его грудь пламенем. Кое-как взяв себя в руки, он начал обдумывать ретираду и уже почти предвкушал полночный чай с Деджиаде. У Деджиаде он найдет себе истинное успокоение.

— Принеси сдачу, быстро. — И мальчишка скрылся из виду.