— Я не на государственной службе, — пожал плечами Банделе.

— Но ты согласен с системой. Ты в ней живешь. Ты в ней сердцевина полого тростника.

— И поэтому власть привлекает тебя? — спросил Банделе.

— Я не хочу быть речной гладью.

— И отступником, — вставил Кола.

— То есть?

— Отступник это лицо, которое я не могу нарисовать, даже плохо. Полная безликость.

Гребец погрузил руку в воду и с тревогой сказал:

— После полудня прибой меняет течение.

— Нас относит от берега?

Гребец кивнул.

Стараясь казаться наивным, Кола спросил:

— А сколько жен у твоего деда?

Эгбо понял и рассмеялся:

— Я же сказал, что это серьезный довод. Я думал об этом. Серьезно и долго. Какая возможность — не только наполнить свой дом женщинами, но и быть за это в почете. Не знаю, сколько жен у него, но я бы завел их великое множество.

— Зачем?

— О, я мечтал об этом десятки раз. Возрождение старых обычаев. Пример для всего мира.

— Ты первый из нашего поколения, кто мечтает о прошлом.

— Наоборот. Многоженство весьма современно. Конечно, оно возникло давным-давно, но кто тогда называл его многоженством?

— Ладно, ладно. Сойдем мы на берег?

Словно не слыша вопроса, он продолжал:

— Иногда я и сам вижу его бессмысленность. Какая, скажите, разница между гнусной речной рыбешкой и грязной портовой жабой? Какая разница?

— Никакой.

— И в этом бы я убедился, если, поддавшись соблазну, занял место вождя. Разницы нет. Иногда я даже способен сказать себе: «Твой дед — всего лишь прославленный разбойник». Но и это не помогает. Лучше быть прославленным разбойником, чем горластым рабом.

Лодочник указал на воду. Течение стало заметным, оно вздувалось, как мышцы под сонной кожей удава. Оно вас задушит, мог бы сказать гребец, задушит руками русалок, затащит в глубинные пропасти ласково, по-матерински.

«Рано, — подумал Эгбо, — рано вам услаждаться еще одним Эгбо». Надо было решать, а выбора он не сделал или не знал, что сделал.

— Ладно, поплыли.

— Куда? Ты не сказал куда.

Может быть, Эгбо хотел, чтобы лодка сама поплыла, сняв с него бремя выбора, но Банделе всегда отличался упрямой настойчивостью. И Эгбо просто сказал:

— По течению.

— Как отступник? — расхохотался Кола.

Тень гнева упала на его лицо; он не в силах был позабыть неудачу своей последней попытки и особенно то, что дорога назад оставалась открытой — как спасение. Он огляделся, ища, на ком бы сорвать злость. Нашелся один Ласунвон, адвокат и политик. Он всегда приставал к их компании и служил подобием мусорной урны для извержения эмоций и никогда не роптал. Эгбо молча смотрел, как того удушает тугая резинка факультетского галстука, обладавшего собственной волей. Кадык Ласунвона прыгал, пиво в нем устремилось вверх, и ноздри его напомнили два пожарных шланга. Снова открыв глаза, Эгбо увидел, что Ласунвон, улыбаясь, кланяется компании.

Банделе взял опустевший соседний столик за тонкую длинную ножку и водрузил его боком, как щит от порывов дождя и ветра. Саго внезапно вздрогнул.

— Ты дрожишь, — сказала Дехайнва, положив ему руку на лоб.

— Сыро, — ответил он, — Я не дрожу, только к сырости все не привыкну.

— Врешь. Ты вчера простудился. — Она обратилась к соседям: — Он опять ездил по дороге к Апапе. Знаете зачем? Похихикать над застрявшими в грязи машинами.

— Неправда. Я ищу там в рытвинах нефть.

— Смешно.

— Нисколько. Надо только увидеть, как она выступает прямо на середине дороги.

— На велосипеде в такую погоду! Оттого-то все и зовут тебя коммунистом. Знаешь, ты — первый в списке лиц, подлежащих заключению без суда.

— Пусть сначала примут такой закон.

Дехайнва, все еще гневаясь, повернулась к Банделе:

— Он вернулся с больной головой, и из носа текло. Поделом ему.

Саго скорчил гримасу и укутал голову шалью. Воцарилось, молчание.

Труба пронзила ночь последней крикливой нотой, и саксофон отступил в тень; раненая змея уползала с непристойным шипением. Кола изрисовал все бумажные салфетки, и Секони указал ему на свободный уголок одного наброска, но тот покачал головой:

— Тут и боб не поместится. — И он стал размахивать пачкой рисунков в надежде привлечь внимание официанта. Секони взял у него шариковый карандаш и нарисовал в отвернутом уголке что-то, подобное луковице.

Кола сдался. Официанты толпились у бара. У них был усталый, отсутствующий вид; двоих загипнотизировали потоки воды, низвергавшейся с крыши. Кола взглянул на луковицу и обратился к Эгбо:

— О чем это ты говорил?

Громкий скрежет раздался в слепом воздухе, жалоба вымокших голых стропил, — вот-вот где-то мог обрушиться цинк. Все смотрели на низкие крыши, но Секони видел, как кошка: