{05436}

С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда, от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться, как от тюрьмы и сумы: он невзначай напился пьян и в пьяном образе, забыв про семью и службу, ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам. От этих беспутно проведенных пяти суток в его памяти уцелел один только похожий на кашу сумбур из пьяных рож, цветных юбок, бутылок, дрыгающих ног. Он напрягал свою память, и для него ясно было только, как вечером, когда зажигали фонари, он забежал на минутку к своему приятелю поговорить о деле, как приятель предложил выпить пива... Путохин выпил стакан, другой, третий... После шести бутылок приятели отправились к какому-то Павлу Семеновичу; этот последний угостил копченым сигом и мадерой. Когда мадера была выпита, послали за коньяком. Дальше больше - и дальнейшие события заволакиваются туманом, сквозь который Путохин видел что-то похожее на сон: лиловое лицо какой-то шведки, выкрикивавшей фразу: "Мужчина, угостите портером!", длинную танцевальную залу с невысокими потолками, полную дыма и лакейских рож, себя самого, закладывающего большие пальцы рук в жилетные карманы и откалывающего ногами чёрт знает что... Далее он видел, как во сне, не большую комнатку, стены которой увешаны лубочными картинами и женскими платьями... Припоминал он запах разлитого портера, цветочного одеколона и глицеринового мыла... Несколько яснее выделялась из сумбурной каши картина пробуждения, тяжелого, скверного, когда даже солнечный свет кажется отвратительным... Он помнил, как, не найдя у себя в кармане часов и медальонов, в чужом галстухе, с пьяной тяжелой головой он поторопился на службу. Красный от стыда, дрожа от хмельной лихорадки, стоял он перед начальством,

{05437}

а начальство, не глядя на него, говорило равнодушным голосом: - Не трудитесь оправдываться... Я даже не понимаю, зачем вы побеспокоились пожаловать!.. Что вы у нас больше не служите, это уже решено-с... Нам не нужны такие служащие, и вы, как толковый человек, поймете это... да-с! Этот равнодушный тон, острые, прищуренные глаза начальства и деликатное молчание товарищей резко выделялись из сумбура и уже не походили на сон... - Мерзко! Подло!
– бормотал Путохин, возвращаясь домой после объяснения с начальством.
– И осрамился и место потерял... Подло, гадко! Отвратительное чувство перегара наполняло его всего, начиная со рта и кончая ногами, которые еле ступали... Ощущение "ночевавшего во рту эскадрона" томило всё его тело и даже душу. Ему было и стыдно, и страшно, и тошно. - Хоть застрелиться в пору!
– бормотал он.
– И стыдно и злоба душит. Не могу идти! - Да, плохая история!
– соглашался сопровождавший его сослуживец Федор Елисеич.
– Всё бы ничего, но вот что скверно: место потерял! Это хуже всего, брат... Именно стреляться в пору... - Боже мой, а голова... голова!
– бормотал Путохин, морщась от боли.
– Трещит, точно лопаться хочет. Нет, как хочешь, а я зайду в трактир опохмелиться... Зайдем! Приятели зашли в трактир... - И как это я напился, не понимаю!
– ужасался Путохин после второй рюмки.
– Года два в рот ни капли не брал, зарок жене дал перед образом... смеялся над пьяницами, и вдруг - всё к чёрту! Ни места, ни покоя! Ужасно! Он покрутил головой и продолжал: - Иду домой, точно на смертную казнь... Не жалко мне ни часов, ни денег, ни места... Я готов мириться со всеми этими потерями, с этой головной болью, с нотацией начальства... но одно меня тревожит: как я с женой встречусь? Что я скажу ей? Пять ночей дома не ночевал, всё пропил и отставку получил... Что я могу сказать ей? - Ничего, побранится и перестанет!..

{05438}

– Я должен показаться ей теперь отвратительным, жалким... Она не выносит пьяных людей, и, по ее мнению, всякий кутящий подл... И она права... Разве не подло пропивать кусок хлеба, прокучивать место, как я это сделал? Путохин выпил рюмку, закусил соленой белужиной и задумался. - Завтра, значит, придется шагать в ссудную кассу... - сказал он после некоторого молчания.
– Места скоро не найдешь, стало быть, голодуха препожалует к нам во всем своем величии... А женщины, братец ты мой, всё могут простить тебе - и пьяную рожу, и измену, и побои, и старость, но не простят они тебе бедности. В их глазах бедность хуже всякого порока. Раз моя Маша привыкла ежедневно обедать, то хоть украдь, а подавай ей обед. "Без обеда, скажет, нельзя; не так мне есть хочется, как от прислуги совестно". Да, брат... Я этих баб прекрасно изучил... Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается. - Да, головомойка будет важная...
– вздохнул Федор Елисеич. - Она рассуждать не будет... Ей нет дела до того, что я сознаю свою вину, что я глубоко несчастлив... Какое ей дело? Женщинам нет до этого дела, особливо если они заинтересованы... Человек страдает, задыхается от стыда, рад пулю пустить себе в лоб, но он виноват, он согрешил, и его бичевать нужно... И хоть бы она хорошо выбранилась или побила, но нет, она встретит тебя равнодушно, молча, неделю целую будет казнить тебя презрительным молчанием, язвить, донимать жалкими словами... Можешь себе представить эту инквизицию. - А ты прощения попроси!
– посоветовал сослуживец. - Напрасный труд... На то она и добродетельна, чтоб не прощать грешных. Идя из трактира домой, Николай Максимыч придумывал фразы, какими он ответит жене. Он воображал себе бледное, негодующее лицо, заплаканные глаза, поток язвительных фраз, и его душу наполняло малодушное чувство страха, знакомое школьникам. "Э, плевать!
– решил он, дернув у своей двери за звонок.
– Что будет, то будет! Коли невыносимо станет,

{05439}

уйду. Выскажу ей всё и уйду куда глаза глядят". Когда он вошел к себе, жена Маша стояла в передней и вопросительно глядела на него. "Пусть она начинает", - подумал он, взглянув на ее бледное лицо и нерешительно снимая калоши. Но она не начинала... Он вошел в гостиную, потом в столовую, а она всё молчала и глядела вопросительно. "Пущу себе пулю в лоб!
– решил он, сгорая со стыда. - Не могу дольше терпеть! Сил нет!" Минут пять ходил он из угла в угол, не решаясь заговорить, потом быстро подошел к столу и написал карандашом на газетном листе: "Кутил и получил отставку". Жена прочла, взяла карандаш и написала: "Не нужно падать духом". Он прочел и быстро вышел... к себе в кабинет. Немного погодя жена сидела возле него и утешала: - Перемелется, мука будет, - говорила она, - будь мужчиной и не кисни... Бог даст, перетерпим эту беду и найдем место получше. Он слушал, не верил своим ушам и, не зная, что отвечать, как ребенок, заливался счастливым смехом. Жена покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель. На другой день он, бодрый и веселый, искал уже место, а через неделю нашел его... Пережитая им беда многое изменила в нем. Когда он видит пьяных, то уже не смеется и не осуждает, как прежде. Он любит подавать милостыню пьяным нищим и часто говорит: - Порок не в том, что мы пьянствуем, а в том, что не поднимаем пьяных. Может быть, он и прав.

{05440}

Помня обещание, данное редактору одного из еженедельных изданий - написать святочный рассказ "пострашнее и поэффектнее", Павел Сергеич сел за свой письменный стол и в раздумье поднял глаза к потолку. В его голове бродило несколько подходящих тем. Потерев себе лоб и подумав, он остановился на одной из них, а именно на теме об убийстве, имевшем место лет десять тому назад в городе, где он родился и учился. Обмокнув перо, он вздохнул и начал писать. Рядом с кабинетом, в гостиной, сидели гости: две дамы и студент. Жена Павла Сергеича, Софья Васильевна, громко перелистывала ноты и брала беспорядочно аккорды. - Господа, кто же будет аккомпанировать?
– говорила она плачущим голосом.
– Надя, идите хоть вы аккомпанируйте! - Ах, милая, я уж три месяца за рояль не садилась. - Боже, какие ломаки! Ну, так я не стану петь! Стыдитесь, аккомпанемент самый легкий! После долгого спора дамы уселись за рояль: одна ударила по клавишам, другая запела романс "Не говори, что молодость сгубила". Павел Сергеич поморщился и положил перо. Послушав немного, он еще больше поморщился, вскочил и побежал к двери. - Софи, ты не так поешь!
– закричал он.
– Ты слишком высоко взяла, а вы, Надежда Петровна, спешите, точно вас по пальцам бьют. Нужно так: трам-трам... та... та... Павел Сергеич замахал руками и затопал ногой, показывая, как нужно петь и играть. Минут через пять он, подпевая жене, вернулся к себе в кабинет и продолжал писать: "Ушаков и Винкель были молоды, почти одних лет, и оба служили в одной и той же канцелярии. Ушаков

{05441}

был женоподобен, нежен, нервен и робок, Винкель же, в противоположность своему другу, пользовался репутацией человека грубого, животного, разнузданного и неутомимого в удовлетворении своих страстей. Это был такой редкий и исключительный эгоист, что я охотно верю тем людям, которые считали его психически ненормальным. Ушаков и Винкель были дружны. Что могло связать эти два противоположных характера, я решительно не понимаю. Общее у них было только одно - богатство. Ушаков был единственным сыном у богатой матери, Винкель же считался наследником своей тетки-генеральши, любившей его, как родного сына. В человеческих отношениях деньги служат прекрасным связующим началом. Возможность сорить деньгами направо и налево, покупать самых красивых женщин, щеголять, летать на тройках, возбуждать всеобщую зависть, быть может, и была тем цементом, который связал двух глупых мальчиков. Дружба Ушакова и Винкеля продолжалась недолго. Они обратились в непримиримых врагов, когда оба одновременно влюбились в модистку Касаткину, в ничтожную, но очень пикантную женщину, славившуюся своими роскошными волосами. Она охотно отдалась за деньги обоим приятелям. Пикантная женщина была достаточно развращена и практична, чтобы суметь возбудить в обоих мальчиках ревность, а ничто так не обогащает женщин, как ревность любовников. Робкий и застенчивый Ушаков скрепя сердце терпел соперника, животный же и развратный Винкель, как и следовало ожидать, дал полную волю своему чувству". - Павел Сергеич!
– закричали в гостиной.
– Подите сюда! Павел Сергеич вскочил и побежал к дамам. - Пой с Мишелем дуэт!
– сказала жена.
– Ты пой первого, а он споет второго. - Ладно! Давайте тон! Павел Сергеич взмахнул пером, на котором еще блестели чернила, топнул ногой и, сделав страдальческое лицо, запел со студентом "Ночи безумные". - Браво!
– захохотал он, кончив петь и хватая студента за талию.
– Какие мы с вами молодцы! Еще бы что-нибудь спеть, да чёрт его подери, писать нужно! - Да вы бросьте! Охота вам!

{05442}

– Ни-ни-ни... Обещал! И не искушайте! Сегодня же рассказ должен быть готов! Павел Сергеич замахал руками, побежал к себе и продолжал писать: "Однажды, часов в 10 вечера, когда Ушаков дежурил в канцелярии, Винкель пробрался в дежурную комнату, подкрался сзади к своему сопернику и небольшим топором ударил его по голове. Как он в момент убийства был животен и исступлен, видно из того, что врачи-эксперты нашли на голове Ушакова одиннадцать ран. Преступник не рассуждал ни во время, ни после убийства. Покончив с соперником, он, обрызганный кровью, не выпуская из рук топора, полез для чего-то на чердак, оттуда через слуховое окно пробрался на крышу, и канцелярские сторожа долго слышали, как кто-то шагал и карабкался по железной крыше. С казенного здания Винкель спустился по водосточной трубе на крышу соседнего дома, с этого дома перелез он на другой и таким образом блуждал по крышам до тех пор, пока его не задержали. Убитого Ушакова хоронил весь город с музыкой и венками. Общественное мнение было возбуждено против убийцы до такой степени, что народ толпами ходил к тюрьме, чтобы поглядеть на стены, за которыми томился Винкель, и уже через два-три дня после похорон на могиле убитого стоял крест с мстительною надписью: "Погиб от руки убийцы". Но ни на кого так не подействовала смерть Ушакова, как на его мать. Несчастная старуха, узнав о смерти своего единственного сына, едва не сошла с ума..." Павел Сергеич написал еще одну страничку, выкурил подряд две папиросы, повалялся на кушетке, потом опять сел за стол и продолжал: "Старуха Ушакова была введена в залу суда под руки и давала показания, сидя в кресле. Показания ее состояли в том, что она затряслась всем телом, обернулась к подсудимому и, грозя на него кулаками, закричала: - Это ты убил моего сына! Ты! - Я и не отказываюсь...
– угрюмо проворчал Винкель. - Ты и не смеешь отказываться!
– продолжала старуха, не слушая председателя.
– Ты убил!

{05443}

Тетка Винкеля, старая генеральша, отупевшая от горя, перед тем, как давать показания, минуты три бессмысленно глядела на своего племянника и потом спросила тоном, заставившим вздрогнуть весь суд: - Николай, что ты сделал? Больше она не могла говорить. Появление обеих старух произвело на публику гнетущее впечатление. Рассказывают, что, встретясь в коридоре суда, они устроили друг другу сцену, возмутившую до слез даже судейских курьеров. Старуха Ушакова, ожесточенная горем, набросилась на генеральшу и осыпала ее ругательствами. Она говорила ты, упрекала, бранилась, грозила богом и проч. Тетка Винкеля сначала слушала ее молча, с покорным смирением, и только говорила: - Будьте милосердны! Он и я и так уж наказаны! Потом же не выдержала и на брань стала отвечать бранью. - Не будь у вас сына, - кричала она, - мой Коля не сидел бы теперь здесь! Ваш сын погубил его!
– и т. д. Старух едва розняли... Вердиктом присяжных Винкель был приговорен в каторжные работы на десять лет". - У Никонова прекрасный бас!
– услышал Павел Сергеич голос своей жены.
– Прекрасный, густой, сочный бас... Я не понимаю, милая, отчего он не идет в оперу? Павел Сергеич сделал большие глаза и вскочил... - Ты говоришь, у Никонова хороший бас?
– спросил он, выглядывая в гостиную.
– У Никонова хо-роший бас? - Да, у Никонова. - Ну, матушка, значит, ты ничего не понимаешь...
– развел руками Павел Сергеич.
– Твой Никонов - корова! Ревет, хрипит, точно из него кишки тянут, а голос вибрирует и дрожит, как пробка в пустой бутылке! Не выношу! Слуху у твоего Никонова столько же, сколько у этого дивана! - Никонов певец!
– возмущался он, возвращаясь через пять минут к столу и садясь писать.
– Боже мой, что за вкусы! Этому Никонову в уличные певцы идти, а не в оперу!