{05444}

Продолжая возмущаться, он сердито умокнул перо и стал писать: "Генеральша Винкель поехала в Петербург хлопотать, чтобы ее племянника не вывозили к позорному столбу. Пока она ездила, Винкель ухитрился бежать из тюрьмы". - Какая чудная погода!
– вздохнул в гостиной студент. "Его нашли, - продолжал Павел Сергеич, - на вокзале под товарным вагоном, откуда его вытащили с большим трудом. Человеку, очевидно, хотелось еще жить... Несчастный скалил зубы на конвойных и, когда его вели в тюрьму, горько плакал". - Теперь за городом хорошо!
– сказала Софья Васильевна.
– Павел, да брось там писать, ей-богу! Павел Сергеич нервно почесал затылок и продолжал: "Ходатайство тетки не увенчалось успехом... Винкель перед отъездом из родного города должен был неминуемо пережить позорный столб, но гордая тетка настояла на своем: накануне гражданской казни Винкель отравился. Его похоронили за кладбищем, в том месте, где хоронили самоубийц"... Павел Сергеич поглядел в окно на звездное небо, крякнул и пошел в гостиную. - Да, хорошо бы теперь катнуть за город!
– сказал он, опускаясь в кресло.
– Погода - антик! - Ну что ж? И поедем!
– всполошилась жена.
– Поедемте, господа! - Э, да кой чёрт! Мне рассказ оканчивать нужно! Едва половину написал... А хорошо бы оно позвать парочку троек... ямщиков сейчас к чёрту, сесть на козлы, и - ай, жги говори! Ах, чёрт меня подери, залетные! Только сначала нужно дома малость за галстух перепустить. - И отлично! Давайте поедем! - Ни-ни... ни за что! Не двинусь с места, пока не кончу рассказа! И не просите! - Так вы идите, поскорей оканчивайте! Пока приедут тройки и принесут вино, вы успеете пять раз кончить... Дамы обступили Павла Сергеича и затормошили его. Он махнул рукой и согласился. Студент побежал за

{05445}

тройками и вином, дамы засуетились. Прибежав к себе, Павел Сергеич схватил перо, стукнул кулаком по рукописи и продолжал: "Каждый день старуха Ушакова ездила на могилу сына. Какая бы ни была погода, шел ли дождь, или бушевала злая вьюга, каждое утро часу в десятом ее лошади стояли у ворот кладбища, а она сама сидела у могилы, плакала и с жадностью, точно любуясь, глядела на надпись: "Погиб от руки убийцы"". Когда вернулся студент, Павел Сергеич выпил залпом стакан вина и писал: "Пять лет ездила она на кладбище, не пропуская ни одного дня. Кладбище стало ее вторым домом. На шестой год она заболела воспалением легкого и целый месяц не ездила к сыну". - Да будет вам!
– торопили Павла Сергеича, - Бросьте! Нате, выпейте еще! - Сейчас, сейчас... Дошел до самого интересного места... Погодите, голубчики, не мешайте... "Приехав после болезни на кладбище, - продолжал Павел Сергеич, - старуха к ужасу своему заметила, что она забыла, где находится могила ее сына. Болезнь отняла у нее память... Она бегала по кладбищу, по пояс вязла в снегу, умоляла сторожей... Сторожа могли указать ей место, где погребен ее сын, только приблизительно, так как на несчастье старухи во время ее долгого отсутствия крест был украден с могилы нищими, занимающимися продажей могильных крестов. - Где он?
– металась старуха.
– Где мой сын? У меня во второй раз отняли сына!" - Да ты кончишь когда-нибудь или нет?
– крикнула Софья Васильевна.
– Как это бессовестно заставлять пятерых ожидать одного! Брось! - Сейчас, сейчас, - бормотал Павел Сергеич, выпивая стакан вина и морща лоб.
– Сейчас... Эх, ты мне помешала! Павел Сергеич сильно потер себе лоб, тупо обвел всех глазами, и, нервно стуча каблуком, написал: "Не найдя дорогой могилы, старуха, бледная, с открытой головой, еле ступая и закрывая в изнеможении глаза, направилась к воротам, чтобы ехать домой. Но прежде, чем сесть в экипаж, ей пришлось пережить

{05446}

еще одну передрягу. У кладбищенских ворот она встретила тетку Винкеля". - С такими господами только так и можно поступать!
– сказала одна из гостей и схватила со стола рукопись.
– Едем! Павел Сергеич начал было протестовать, но потом махнул рукой, изорвал рукопись, выругал для чего-то редактора и, посвистывая, поскакал в переднюю одевать дам.

{05447}

Держа под мышкой что-то, завернутое в 223-й нумер "Биржевых ведомостей", Саша Смирнов, единственный сын у матери, сделал кислое лицо и вошел в кабинет доктора Кошелькова. - А, милый юноша!
– встретил его доктор.
– Ну, как мы себя чувствуем? Что скажете хорошенького? Саша заморгал глазами, приложил руку к сердцу и сказал взволнованным голосом: - Кланялась вам, Иван Николаевич, мамаша и велела благодарить вас... Я единственный сын у матери, и вы спасли мне жизнь... вылечили от опасной болезни, и... мы оба не знаем, как благодарить вас. - Полно, юноша!
– перебил доктор, раскисая от удовольствия.
– Я сделал только то, что всякий другой сделал бы на моем месте. - Я единственный сын у своей матери... Мы люди бедные и, конечно, не можем заплатить вам за ваш труд, и... нам очень совестно, доктор, хотя, впрочем, мамаша и я... единственный сын у матери, убедительно просим вас принять в знак нашей благодарности... вот эту вещь, которая... Вещь очень дорогая, из старинной бронзы... редкое произведение искусства. - Напрасно!
– поморщился доктор.
– Ну, к чему это? - Нет, уж вы, пожалуйста, не отказывайтесь, - продолжал бормотать Саша, развертывая сверток.
– Вы обидите отказом и меня и мамашу... Вещь очень хорошая... из старинной бронзы... Досталась она нам от покойного папаши, и мы хранили ее, как дорогую память... Мой папаша скупал старинную бронзу и продавал ее любителям... Теперь мамаша и я этим же занимаемся... Саша развернул вещь и торжественно поставил ее на стол. Это был невысокий канделябр старой бронзы,

{05448}

художественной работы. Изображал он группу: на пьедестале стояли две женские фигуры в костюмах Евы и в позах, для описания которых у меня не хватает ни смелости, ни подобающего темперамента. Фигуры кокетливо улыбались и вообще имели такой вид, что, кажется, если бы не обязанность поддерживать подсвечник, то они спрыгнули бы с пьедестала и устроили бы в комнате такой дебош, о котором, читатель, даже и думать неприлично. Поглядев на подарок, доктор медленно почесал за ухом, крякнул и нерешительно высморкался. - Да, вещь, действительно, прекрасная, - пробормотал он, - но... как бы выразиться, не того... нелитературна слишком... Это уж не декольте, а чёрт знает что... - То есть почему же? - Сам змий-искуситель не мог бы придумать ничего сквернее. Ведь поставить на столе такую фантасмагорию значит всю квартиру загадить! - Как вы странно, доктор, смотрите на искусство!
– обиделся Саша.
– Ведь это художественная вещь, вы поглядите! Столько красоты и изящества, что душу наполняет благоговейное чувство и к горлу подступают слезы! Когда видишь такую красоту, то забываешь всё земное... Вы поглядите, сколько движения, какая масса воздуху, экспрессии! - Всё это я отлично понимаю, милый мой, - перебил доктор, - но ведь я человек семейный, у меня тут детишки бегают, дамы бывают. - Конечно, если смотреть с точки зрения толпы, - сказал Саша, - то, конечно, эта высокохудожественная вещь представляется в ином свете... Но, доктор, будьте выше толпы, тем более, что своим отказом вы глубоко огорчите и меня и мамашу. Я единственный сын у матери... вы спасли мне жизнь... Мы отдаем вам самую дорогую для нас вещь, и... и я жалею только, что у вас нет пары для этого канделябра... - Спасибо, голубчик, я очень благодарен... Кланяйтесь мамаше, но, ей-богу, сами посудите, у меня тут детишки бегают, дамы бывают... Ну, впрочем, пусть остается! Ведь вам не втолкуешь. - И толковать нечего, - обрадовался Саша.
– Этот канделябр вы тут поставьте, вот около вазы. Эка жалость,

{05449}

что пары нет! Такая жалость! Ну, прощайте, доктор. По уходе Саши доктор долго глядел на канделябр, чесал у себя за ухом и размышлял. "Вещь превосходная, спора нет, - думал он, - и бросать ее жалко... Оставить же у себя невозможно... Гм!.. Вот задача! Кому бы ее подарить или пожертвовать?" После долгого размышления он вспомнил про своего хорошего приятеля, адвоката Ухова, которому был должен за ведение дела. - И отлично, - решил доктор.
– Ему, как приятелю, неловко взять с меня деньги, и будет очень прилично, если я презентую ему вещь. Отвезу-ка я ему эту чертовщину! Кстати же он холост и легкомыслен... Не откладывая дела в дальний ящик, доктор оделся, взял канделябр и поехал к Ухову. - Здорово, приятель!
– сказал он, застав адвоката дома.
– Я к тебе... Пришел благодарить, братец, за твои труды... Денег не хочешь брать, так возьми хоть эту вот вещицу... вот, братец ты мой... Вещица - роскошь! Увидев вещицу, адвокат пришел в неописанный восторг. - Вот так штука!
– захохотал он.
– Ах, чёрт подери его совсем, придумают же, черти, такую штуку! Чудесно! Восхитительно! Где ты достал такую прелесть? Излив свой восторг, адвокат пугливо поглядел на двери и сказал: - Только ты, брат, убери свой подарок. Я не возьму... - Почему?
– испугался доктор. - А потому... У меня бывают тут мать, клиенты... да и от прислуги совестно. - Ни-ни-ни... Не смеешь отказываться!
– замахал руками доктор.
– Это свинство с твоей стороны! Вещь художественная... сколько движения... экспрессии... И говорить не хочу! Обидишь! - Хоть бы замазано было, или фиговые листочки нацепить... Но доктор еще пуще замахал руками, выскочил из квартиры Ухова и, довольный, что сумел сбыть с рук подарок, поехал домой...

{05450}

По уходе его адвокат осмотрел канделябр, потрогал его со всех сторон пальцами и, подобно доктору, долго ломал голову над вопросом: что делать с подарком? "Вещь прекрасная, - рассуждал он, - и бросить жалко, и держать у себя неприлично. Самое лучшее - это подарить кому-нибудь... Вот что, поднесу-ка я этот канделябр сегодня вечером комику Шашкину. Каналья любит подобные штуки, да и кстати же у него сегодня бенефис..." Сказано - сделано. Вечером тщательно завернутый канделябр был поднесен комику Шашкину. Весь вечер уборную комика брали приступом мужчины, приходившие полюбоваться на подарок; всё время в уборной стоял восторженный гул и смех, похожий на лошадиное ржанье. Если какая-нибудь из актрис подходила к двери и спрашивала: "Можно войти?", то тотчас же слышался хриплый голос комика: - Нет, нет, матушка! Я не одет! После спектакля комик пожимал плечами, разводил руками и говорил: - Ну, куда я эту гадость дену? Ведь я на частной квартире живу! У меня артистки бывают! Это не фотография, в стол не спрячешь! - А вы, сударь, продайте, - посоветовал парикмахер, разоблачая комика.
– Тут в предместье живет старуха, которая покупает старинную бронзу... Поезжайте и спросите Смирнову... Ее всякий знает. Комик послушался... Дня через два доктор Кошельков сидел у себя в кабинете и, приложив палец ко лбу, думал о желчных кислотах. Вдруг отворилась дверь и в кабинет влетел Саша Смирнов. Он улыбался, сиял и вся его фигура дышала счастьем... В руках он держал что-то завернутое в газету. - Доктор!
– начал он, задыхаясь.
– Представьте мою радость! На ваше счастье, нам удалось приобрести пару для вашего канделябра!.. Мамаша так счастлива... Я единственный сын у матери... вы спасли мне жизнь... И Саша, дрожа от чувства благодарности, поставил перед доктором канделябр. Доктор разинул рот, хотел было что-то сказать, но не сказал ничего: у него отнялся язык.

{05451}

В гостинице "Карс" происходило скромное торжество: актерская братия давала обед трагику Тигрову в честь его двадцатипятилетнего служения на артистическом поприще. За длинным столом заседал весь персонал за исключением одного только антрепренера, который по скупости в обеденной подписке не участвовал, но обещался приехать к концу обеда. "Уважаемый товарищ", на правах виновника торжества, сидел на самом главном месте, в кресле с высокой прямой спинкой. Он был красен, много потел, крякал, моргал глазами, вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Волновался ли он от наплыва юбилейных чувств, или оттого, что явился к обеду, будучи уже на "седьмом взводе", понять было трудно. По правую руку его сидела grande-dame Ликанида Ивановна Свирепеева, "обже" антрепренера, в черепаховом pince-nez и с щедро напудренным носом, по левую - ingйnue Софья Денисовна Унылова. От дам по обе стороны стола тянулось два ряда мужчин с бритыми физиономиями. Перед супом, когда актеры выпили водки и закусили, поднялся резонер Бабельмандебский и произнес: - Господа! Предлагаю выпить тост за здоровье юбиляра Василиска Африканыча Тигрова! Уррр... а... а! Актеры рявкнули ура, поднялись с мест и повалили к юбиляру. После долгого чоканья и поцелуев, когда актеры уселись, поднялся jeune premier Виоланский, человек бесталанный, но приобревший репутацию актера образованного только потому, что говорит в нос, держит у себя в номере словарь "

{30000}

иностранных слов" и мастер говорить длинные речи.

{05452}

– Уважаемый товарищ!
– начал он, закатывая глаза.
– Сегодня исполнилось ровно четверть столетия с того момента, когда ты вступил на тернистую стезю искусства. Да! Ты удивленно, с некоторым страхом оглядываешься на пройденный тобою путь, и я вижу, как чело твое покрывается морщинами. Да, то был страшный путь! Вдали мерцала твоя звезда... Окутанный беспросветною тьмою, ты жадно стремился к ней, а на пути твоем лежали пропасти и овраги, полные шипящих змий, амфибий и гадов. Далее оратор сказал, что ни у кого нет столько врагов, как у актеров. Выбрасывая в воздух мысль за мыслью, он высказал, что даже посредственный актер, скромно подвизающийся где-нибудь в глуши, приносит человечеству гораздо больше пользы, чем Струве, строящий мосты, или Яблочков, выдумывающий электрическое освещение, что можно еще поспорить о том, что полезнее: театр или железные дороги? Всё более воспламеняясь, он заявил, что, не будь на земле искусств, земля обратилась бы в пустыню, что мир погибает от материализма и что на обязанности людей искусства лежит "жечь сердца" служителей золотого тельца. Чёрт знает, чего он только не говорил, и кончил тем, что погрозил окну кулаком, отшвырнул от себя салфетку и сказал, что оценить Тигрова может одно только благодарное потомство. Когда он умолк, актеры опять рявкнули ура и, шумно поднявшись с мест, повалили к юбиляру. Виоланский три раза поцеловался с Тигровым и от лица всех товарищей поднес ему небольшой плюшевый альбом с вышитыми на нем золотою канителью литерами "В. Т.". Растроганный трагик заплакал, обнял всех обедавших, потом в сладостном изнеможении опустился в свое кресло и дрожащими пальцами стал перелистывать альбом. Во всем альбоме было около двадцати фотографий, но не было ни одной мало-мальски приличной, человеческой физиономии. Вместо лиц были какие-то рожи с кривыми ртами, приплюснутыми носами и с слишком прищуренными или неестественно выпученными глазами. Ни один галстух не сидел на месте, все рожи имели зверское выражение, а голова суфлера Пудоедова имела два контура, из которых один был плохо замазан ретушью. (Дело в том, что актеры ходили