{04383}

тонкие, а мускулистые, стройные ноги были гораздо красивее и мужественнее, чем две "кулдышки" Савелия. Даже сравнивать было невозможно. - Хоть я и длиннополый нечистый дух, - проговорил, немного постояв, Савелий, - а тут им нечего спать... Да... Дело у них казенное, мы же отвечать будем, зачем их тут держали. Коли везешь почту, так вези, а спать нечего... Эй, ты!
– крикнул Савелий в сени.
– Ты, ямщик... как тебя? Проводить вас, что ли? Вставай, нечего с почтой спать! И расходившийся Савелий подскочил к почтальону и дернул его за рукав. - Эй, ваше благородие! Ехать, так ехать, а коли не ехать, так и не тово... Спать не годится. Почтальон вскочил, сел, обвел мутным взглядом сторожку и опять лег. - А ехать же когда?
– забарабанил языком Савелий, дергая его за рукав.
– На то ведь она и почта, чтоб во благовремении поспевать, слышишь? Я провожу. Почтальон открыл глаза. Согретый и изнеможенный сладким первым сном, еще не совсем проснувшийся, он увидел, как в тумане, белую шею и неподвижный, масленый взгляд дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся, точно ему всё это снилось. - Ну, куда в такую погоду ехать!
– услышал он мягкий женский голос.
– Спали бы себе да спали на доброе здоровье! - А почта?
– встревожился Савелий.
– Кто же почту-то повезет? Нешто ты повезешь? Ты? Почтальон снова открыл глаза, взглянул на двигающиеся ямки на лице дьячихи, вспомнил, где он, понял Савелия. Мысль, что ему предстоит ехать в холодных потемках, побежала из головы по всему телу холодными мурашками, и он поежился. - Пять минуток еще бы можно поспать...
– зевнул он.
– Всё равно опоздали... - А может, как раз вовремя приедем!
– послышался голос из сеней.
– Гляди, неровен час и сам поезд на наше счастье опоздает. Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь, стал надевать пальто. Савелий, видя, что гости собираются уезжать, даже заржал от удовольствия.

{04384}

– Помоги, что ль!
– крикнул ему ямщик, поднимая с пола тюк. Дьячок подскочил к нему и вместе с ним потащил на двор почтовую клажу. Почтальон стал распутывать узел на башлыке. А дьячиха заглядывала ему в глаза и словно собиралась залезть ему в душу. - Чаю бы попили...
– сказала она. - Я бы ничего... да вот они собрались!
– соглашался он.
– Всё равно опоздали. - А вы останьтесь!
– шепнула она, опустив глаза и трогая его за рукав. Почтальон развязал, наконец, узел и в нерешимости перекинул башлык через локоть. Ему было тепло стоять около дьячихи. - Какая у тебя... шея... И он коснулся двумя пальцами ее шеи. Видя, что ему не сопротивляются, он погладил рукой шею, плечо... - Фу, какая... - Остались бы... чаю попили бы. - Куда кладешь? Ты, кутья с патокой!
– послышался со двора голос ямщика.
– Поперек клади. - Остались бы... Ишь как воет погода! И не совсем еще проснувшимся, не успевшим стряхнуть с себя обаяние молодого томительного сна, почтальоном вдруг овладело желание, ради которого забываются тюки, почтовые поезда... всё на свете. Испуганно, словно желая бежать или спрятаться, он взглянул на дверь, схватил за талию дьячиху и уж нагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, как в сенях застучали сапоги и на пороге показался ямщик... Из-за его плеча выглядывал Савелий. Почтальон быстро опустил руки и остановился словно в раздумье. - Всё готово!
– сказал ямщик. Почтальон постоял немного, резко мотнул головой, как окончательно проснувшийся, и пошел за ямщиком. Дьячиха осталась одна. - Что же, садись, показывай дорогу!
– услышала она. Лениво зазвучал один колокольчик, затем другой, и звенящие звуки мелкой, длинной цепочкой понеслись от сторожки. Когда они мало-помалу затихли, дьячиха рванулась с места и нервно заходила из угла в угол. Сначала она

{04385}

была бледна, потом же вся раскраснелась. Лицо ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало, глаза заблестели дикой, свирепой злобой, и, шагая как в клетке, она походила на тигрицу, которую пугают раскаленным железом. На минуту остановилась она и взглянула на свое жилье. Чуть ли не полкомнаты занимала постель, тянувшаяся вдоль всей стены и состоявшая из грязной перины, серых жестких подушек, одеяла и разного безымянного тряпья. Эта постель представляла собой бесформенный, некрасивый ком, почти такой же, какой торчал на голове Савелия всегда, когда тому приходила охота маслить свои волосы. От постели до двери, выходившей в холодные сени, тянулась темная печка с горшками и висящими тряпками. Всё, не исключая и только что вышедшего Савелия, было донельзя грязно, засалено, закопчено, так что было странно видеть среди такой обстановки белую шею и тонкую, нежную кожу женщины. Дьячиха подбежала к постели, протянула руки, как бы желая раскидать, растоптать и изорвать в пыль всё это, но потом, словно испугавшись прикосновения к грязи, она отскочила назад и опять зашагала... Когда часа через два вернулся облепленный снегом и замученный Савелий, она уже лежала раздетая в постели. Глаза у нее были закрыты, но по мелким судорогам, которые бегали по ее лицу, он догадался, что она не спит. Возвращаясь домой, он дал себе слово до завтра молчать и не трогать ее, но тут не вытерпел, чтобы не уязвить. - Даром только ворожила: уехал!
– сказал он, злорадно ухмыльнувшись. Дьячиха молчала, только подбородок ее дрогнул. Савелий медленно разделся, перелез через жену и лег к стенке. - А вот завтра я объясню отцу Никодиму, какая ты жена!
– пробормотал он, съеживаясь калачиком. Дьячиха быстро повернулась к нему лицом и сверкнула на него глазами. - Будет с тебя и места, - сказала она, - а жену поищи себе в лесу! Какая я тебе жена? Да чтоб ты треснул! Вот еще навязался на мою голову телепень, лежебока, прости господи! - Ну, ну... Спи!

{04386}

– Несчастная я!
– зарыдала дьячиха.
– Коли б не ты, я, может, за купца бы вышла или за благородного какого! Коли б не ты, я бы теперь мужа любила! Не замело тебя снегом, не замерз ты там на большой дороге, ирод! Долго плакала дьячиха. В конце концов она глубоко вздохнула и утихла. За окном всё еще злилась вьюга. В печке, в трубе, за всеми стенами что-то плакало, а Савелию казалось, что это у него внутри и в ушах плачет. Сегодняшним вечером он окончательно убедился в своих предположениях относительно жены. Что жена его при помощи нечистой силы распоряжалась ветрами и почтовыми тройками, в этом уж он более не сомневался. Но, к сугубому горю его, эта таинственность, эта сверхъестественная, дикая сила придавали лежавшей около него женщине особую, непонятную прелесть, какой он и не замечал ранее. Оттого, что он по глупости, сам того не замечая, опоэтизировал ее, она стала как будто белее, глаже, неприступнее... - Ведьма!
– негодовал он.
– Тьфу, противная! А между тем, дождавшись, когда она утихла и стала ровно дышать, он коснулся пальцем ее затылка... подержал в руке ее толстую косу. Она не слышала... Тогда он стал смелее и погладил ее по шее. - Отстань!
– крикнула она и так стукнула его локтем в переносицу, что из глаз его посыпались искры. Боль в переносице скоро прошла, но пытка всё еще продолжалась.

На земле весь род людской... и т. д. Из арии Мефистофеля. Петр Петрович Лысов идеалист до конца ногтей, хотя и служит в банкирской конторе Кунст и К . Он поет жиденьким тенором, играет на гитаре, помадится и носит светлые брюки, а всё это составляет признаки, по которым идеалиста можно отличить от материалиста за десять верст. На Любочке, дочери отставного капитана Кадыкина, он женился по самой страстной любви... Верите ли, он так любил свою невесту, что если бы ему предложили выбирать между миллионом и Любочкой, то он, не думая, остановился бы на последней... Чёрту, конечно, такая идеальность не понравилась, и он не преминул вмешаться. Накануне свадьбы (чёрт зачертил именно с этого времени) капитан Кадыкин позвал к себе в кабинет Лысова и, взяв его любовно за пуговицу, сказал: - Надо тебе заметить, любезный друг Петя, что я некоторым образом тово... Уговор лучше денег... Чтобы потом, собственно говоря, не было никаких неудовольствий, надо нам заранее уговориться... Ты знаешь, я ведь за Любочкой не тово... ничего я за Любочкой не даю! - Ах, не всё ли это равно?
– вспыхнул идеалист.
– И за кого вы меня принимаете? Я женюсь не на деньгах, а на девице! - То-то... Я ведь это для чего тебе говорю? Для того, чтобы ты все-таки знал... Человек я, конечно, не бедный, имею состояние, но ведь, сам видишь, у меня кроме Любочки еще пятеро... Так-то, друг милый Петя... Охохоххх... (капитан вздохнул). Оно, конечно, и тебе трудно будет, ну, да что делать! Крепись как-нибудь... В случае, ежели что-нибудь этакое... детородность, там, или другое какое событие, то могу помогать... Понемножку могу... Даже сейчас могу...

{05008}

– Выдумали, ей-богу!
– махнул рукой Лысов. - Сейчас я могу тебе четыреста рублей одолжить... Больше, извини, хотел бы дать, но хоть режь! Кадыкин полез в стол, достал оттуда какую-то бумагу и подал ее Лысову. - На, бери!
– сказал он.
– Ровно четыреста! Я бы и сам получил по этому исполнительному листу, да знаешь, возиться некогда, а ты когда захочешь, тогда и получишь... Прямо без всякого стеснения ступай к доктору Клябову и получай... А ежели он зафордыбачится, то к судебному приставу... Как ни отнекивался Лысов и как ни доказывал, что женится не на деньгах, а на девице, но кончил тем, что сложил вчетверо исполнительный лист и спрятал его в карман. На другой день, возвращаясь в карете с венчанья, Лысов держал Любочку за талию и говорил ей: - Третьего дня ты плакала, что у нас в семейном очаге фортепиано не будет... Радуйся, Любубунчик! Я тебе за четыреста рублей пианино куплю... После свадебного ужина, когда молодые остались одни, Лысов долго ходил из угла в угол, потом вдохновенно мотнул головой и сказал жене: - Знаешь что, Люба? Не лучше ли нам подождать покупать пианино? А, как ты думаешь? Давай-ка мы сначала мебели купим! За четыреста рублей отличную меблировку можно завести! Так разукрасим комнаты, что чертям тошно будет! В ту комнату мы поставим диван и кресла с шёлковой, знаешь, обивкой... Перед диваном, конечно, круглый стол с какой-нибудь этакой, чёрт ее побери, заковыристой лампой... Здесь вот мы поставим мраморный рукомойник. Ву компрене? Ха-ха... В этот промежуток мы втиснем гардероб или комод с туалетом... То есть, чёрт знает как хорошо всё это выйдет! - Нужно будет и занавески к окнам. - Да, и занавески! Завтра же пойду к этому доктору! Только бы мне застать его, чёрта... Эти доктора народ жадный, имеют привычку чуть свет на практику выезжать... Уж ты извини, Люба, я завтра пораньше встану...

{05009}

В восемь часов утра Лысов тихонько встал, оделся и отправился пешком к доктору Клябову. Без четверти в девять он уже стоял в докторской передней. - Доктор дома?
– спросил он горничную. - Дома-с, но они спят и не скоро встанут-с. От такого ответа лицо Лысова поморщилось и стало таким кислым, что горничная испугалась и сказала: - Если он вам так нужен, то я могу его разбудить! Пожалуйте в кабинет! Лысов снял шубу и вошел в кабинет... "А хорошо живет каналья!
– подумал он, садясь в кресло и оглядывая обстановку.
– Одна софа, небось, рублей четыреста стоит..." Минут через десять послышался отдаленный кашель, потом шаги, и в кабинет вошел доктор Клябов, неумытый, заспанный. - Что у вас?
– спросил он, садясь против Лысова. - Я, г. доктор, собственно говоря, не болен, - начал идеалист, мило улыбаясь, - а пришел к вам по делу... Видите ли, я вчера женился и... мне очень нужны деньги... Вы меня премного обяжете, если сегодня заплатите по этому исполнительному листу... - По какому исполнительному листу?
– вытаращил глаза доктор. - А вот по этому... Я Лысов и женился на дочери Кадыкина. Я ему зять и он, то есть тесть, передал мне этот лист. То есть Кадыкин! - Бог знает что!
– махнул рукой Клябов, поднимаясь и делая плачущее лицо.
– Я думал, что вы больны, а вы с ерундой какой-то... Это даже бессовестно с вашей стороны! Я сегодня в седьмом часу лег, а вы чёрт знает из-за чего будите! Порядочные люди уважают чужой покой... Мне даже совестно за вас! - Виноват, я думал-с...
– сконфузился Лысов, - я не знал-с... И, видя, что доктор уходит, он поднялся и пробормотал: - А когда же прикажете за получением приходить? - Никогда... Я этому Кадыкину уж тысячу раз говорил, чтобы он оставил меня в покое! Надоели! Тон и обращение доктора сконфузили Лысова, но и озлили.

{05010}

– В таком случае, - сказал он, - извините, я должен буду обратиться к судебному приставу и... наложить запрещение на ваше имущество!.. - Сколько угодно! Этот ваш Затыкин, или - как его?
– Кадыкин знает, что имущество не мое, а женино. Выйдя от доктора, Лысов был красен и дрожал от злости. "Невежа!
– думал он.
– Скотина! Живет так богато, имеет практику и долгов не платит! Ну, постой же..." Вечером, вместо того, чтобы ложиться спать, Лысов сел писать к доктору письмо... В этом письме он категорически и угрожая судебным приставом просил уведомить его, в какой день и час доктора можно застать дома. Не получив на другой день ответа, он послал еще одно письмо... Наконец, истратив попусту шесть городских марок, он возмутился и пошел к судебному приставу... Пока он таким образом писал письма и делал визиты судебному приставу, время шло, и натура человеческая работала... Лысову скоро стало казаться, что четыреста рублей ему необходимы крайне, позарез, что удивительно, как это он мог ранее без них обходиться. Не говоря уж о меблировке, которую можно отложить на будущее, этими деньгами нужно уплатить прежние должишки, портному, в лавочку... Когда дней через десять после свадьбы Любочка попросила у Лысова пять рублей для кухарки, то тот сказал: - Это уж я из докторских ей дам, а сейчас у меня нет... Знаешь что? Схожу-ка я сегодня к доктору! Попрошу его, чтоб он хоть по частям выплачивал. На это он наверное согласится!.. Придя к доктору, он застал у него в приемной много больных. Пришлось ожидать очереди. Прочитав все газеты, лежавшие на столе, и истомившись до сухоты в горле и нытья под ложечкой, он наконец вошел в кабинет доктора. - Вы опять!
– поморщился Клябов. Лысов сел и чистосердечно объяснил доктору, как Кадыкин подарил ему исполнительный лист и как нужны ему деньги. - Вы можете мне по десяти рублей выплачивать... - кончил он.
– Я и на это согласен! - Вы, извините, просто психопат...
– ухмыльнулся